Когда подъезжали к дому ветеранов, Андрей Львович бросил ищущий взгляд на стоянку, и сердце его, похолодев, сжалось, точно мошонка на морозе. Красного «крайслеренка» Обояровой не было.

«Вот мы и продолжили наши роскошные беседы!» — мысленно заскулил автор «Преданных объятий» и, злея, вспомнил, как грубо беспардонный Жарынин пресек его вчерашнее свидание с Натальей Павловной, такой ласковой и многообещающе доверчивой.

Кокотов повернулся к режиссеру, чтобы в отместку резко выразить ему какую-нибудь еще не сформулированную гадость, и обнаружил, что тот, подавшись вперед, внимательно разглядывает через лобовое стекло вислоусого незнакомца в украинской рубахе-вышиванке. Приезжий стоял, выкатив на балюстраду живот, и щурился на солнышко. Было ему за пятьдесят, о чем свидетельствовали седые немытые космы, какие обычно позволяют себе только бомжи да еще самый авангард творческой интеллигенции.

— Андрюха?! — вдруг завопил Жарынин, выскочил из машины и пошел на «незалежника», широко раскинув руки, точно строитель светлого будущего с советского плаката.

— От дывысь! — весело отозвался малоросс, и еле поспевая за своим животом, бросился по ступенькам вниз. — Узнал, бисов сын, старого козака Розенблюменко!

Наблюдательный писатель успел заметить на нем просторные джинсы, напоминающие шаровары, и жовто-блакитные кроссовки. Встретившись, почти столкнувшись, режиссер с незнакомцем обнялись и, радостно причитая «сколько лет — сколько зим», стали обхлопывать друг друга, проверяя, все ли части тела на месте.

— Дмитро!

— Андрюха! Ну, ты и размордел!

— А як же? Москали теперь наше сало не едят, нам больше достаеться!

Кокотов, убитый отсутствием бывшей пионерки, нехотя вылез из «Вольво» и смотрел на счастливую встречу друзей с трудно дающимся умилением.

— Андрюха, знакомься — мой соавтор Андрей Львович Кокотов, прозаик прустовской школы!

— Здоровэньки булы, тезка! — «старый козак» крепко пожал страдальцу руку.

— А это мой однокурсник Андрей Розенблюм. Мы вместе во ВГИКе учились…

— Ни-и! — посерьезнев, качнул головой поседелый малоросс. — Зараз Андрий Розенблюменко.

— А что так?

— А шо не так?

— Ты это серьезно?

— А як же? Незалежность — это тебе, Дмитро, не вареники с ливером.

— Да ты вроде и по-украински не размовлял?

— Кушать захочешь — по-туарегски заразмовляешь!

— М-да… А к нам-то зачем?

— Во-первых, приехали батьку Пасюкевича, нашего кобзаря, проведать. Зовем, зовем его на неньку Украину — не едет. Ну, ничего — прах перевезем. Во-вторых, надо забрать скамейку, на якой Довженко сидел. Предоплату год как со Львова перечислили. Беспокоятся. А главное — гроши буду просить на кино…

— У кого же?

— У вашего министра культуры.

«Странно…» — подумал Андрей Львович.

После краха «Поцелуя черного дракона» и скандального разрыва с фондом Сэроса он вымаливал у Минкульта скромный грант, чтобы написать продолжение своей нашумевшей в перестройку повести про школьников, объявивших бойкот педагогу. По замыслу, старшеклассники в конце концов примиряются с учителем и вместе разыскивают останки бойцов Красной Армии, разбросанные в чащах дальнего Подмосковья. Мыслишка подзаработать на патриотическом воспитании разболтавшейся молодежи казалась весьма заманчивой. Однако из министерства ответили, что на такие глупости денег у них нет и не будет. Собственно, этот отказ и превратил со временем перспективного прозаика Кокотова в плодовитую, как дрозофила, Аннабель Ли. А вот пьянице и развратнику Федьке Мрееву, попросившему у минкульта на издание сборника статей «Матушка п…а. Вагинальный дискурс в русской поэзии», денег дали мгновенно, не пикнув.

— Про что кино-то? — полюбопытствовал Жарынин.

— Про Конотоп! — гордо доложил Андрий. — Як мы вашу дворянскую конницу порубали да в болотах потопили! — добавил он и махнул рукой, снося кому-то с плеч голову. — Скоро юбилей. Сначала я, конечно, хотел про Голодомор снять, но, сам знаешь, жуткая конкуренция! Это ж чистый «Оскар»! Якорибский, бисов сын, перехватил…

— Пашка Якорибский?

— Павло, — поправил Андрий.

— Сомневаюсь я, что денег тебе дадут! — покачал головой режиссер.

— Ни трошки не сомневайся! — Розенблюменко снисходительно хлопнул однокашника по плечу. — Дадут! Одно дело делаем.

— Какое? — спросил писатель в надежде примкнуть к этому прибыльному предприятию.

— Боремся с проклятым имперским прошлым! Ты-то как, Дмитро, рассказывай! Ты ж после «Плавней» совсем пропал. Говорили, тебя посадили, а потом в Америку отпустили. Я весь Брайтон-Бич обшукал. Никто тебя там не бачил. А ты, чертяка, здесь! Що працюэше?

— Вот сценарий с Андреем Львовичем пишем.

— А гроши кто дает?

— Немцы.

— Нимци? — ревниво насторожился козак. — Сценарий случайно не про Холокост?

— Нет…

— А про что ж тогда?

— Про жизнь.

— И то дило! Слухай, пидемо до мене, побалакаем, выпьем горилки, закусим сальцем. Что сказал Сен-Жон Перс о сале? Не забыл?

— А як же! — засмеялся Жарынин. — Ничего не сказал, потому как онемел от восторга, когда попробовал!

— Помнишь, помнишь, чертяка! — заржал Розенблюменко и снова обнял друга. — Ты в яком нумере?

— В люксе.

— Вот, всегда вам, москалям, усе саме гарне!

Тем временем из-за куртины показался рослый парубок — тоже вислоусый и остриженный в кружок, как кузнец Вакула. Он бережно вел под руку, приноравливаясь к старческому шарканью, Пасюкевича, любимого ученика профессора Михайло Грушевского. Кобзарь был в ветхом нерусском мундире и фуражке наподобие той, что носил незабвенный Иозеф Швейк. На побитом молью рукаве можно было разглядеть выцветший шеврон с трехкоронным галицийским львом. Дед что-то рассказывал, тряся головой, а молодой сподвижник внимал ему с мемориальным благоговением.

— Микола Пержхайло. Талантище! — кивнул на парубка Розенблюменко. — Из Ужгорода. Настоящий самостийник! Он у меня в сериале молодого Мазепу играл.

— Это когда гетмана без штанов к жеребцу привязали и в чистое поле пустили? — намекая на известный исторический факт, усмехнулся Жарынин.

— То москальски враки! — грустно возразил Розенблюменко и, махнув рукой, крикнул: — Микола, поди сюды, я тут приятеля зустрив, пишли з нами — жахнемо!

— Нэ можу! Батько Пасюкевич розказуе, як вин у Карувському лиси з москалямы бывся. Ты иды, я пизнише буду… — густым драматическим басом откликнулся «молодой Мазепа».