– А ты будешь помнить меня, Патрик? – спрашивает она.

– Я буду помнить нас, – с легкой грустью произносит он, кладя кончик пальца на ее нижнюю губу. – Поверь мне, Изабелла, мы оба будем помнить.

Мир продолжает вращаться, двигаясь по направлению к чему-то неведомому, и сила этого движения – стабильная, никогда не меняющаяся – снова переносит нас прочь от этой парочки, туда, откуда мы к ней явились. Эти двое уменьшаются в нашем поле зрения в размерах: изображение сокращается так, как сокращается зрачок человеческого глаза, обращенного к солнцу.

– Я любила твоего отца, Джон Грант, – сказала Ленья. – Он не верил в это, а я не давала ему оснований верить, но это правда.

Он продолжал смотреть на месяц и ничего не сказал, но у него вдруг возникло странное ощущение: как будто ее мысли поплыли прямо к нему стремительным потоком, словно его судьба.

– Я помню его лицо очень отчетливо, – продолжала Ленья. – Прошло уже больше двадцати лет с того момента, как я видела его в последний раз, но оно до сих пор стоит у меня перед глазами.

Гул голосов – и радостных, и грустных – то усиливался, то ослабевал.

– Это твое лицо, потому что он был твоим отцом, – сказала она. – И это лицо Ямины, потому что он был и ее отцом тоже.

Принц Константин двигал из стороны в сторону ступнями, упираясь пятками в пол. Он не мог их видеть, поскольку находился в полной темноте, но зато чувствовал их. Все началось с обычного желания как-то согреться в этом холодном подвале. Он стал поднимать и опускать руки, разводить их в стороны и подавать плечи то вперед, то назад.

Он сгибался в поясе, стараясь дотянуться до колен и до ступней. Он тер и массировал бедра, похлопывая по ним сложенными в форме чашечки ладонями, – и все для того, чтобы заставить теплую кровь циркулировать по телу и отгонять прочь холод. И тут вдруг он осознал, что его ступни – уже давным-давно уснувшие навсегда ступни – двигаются в такт с его попытками до чего-то дотянуться. Как только Константин это заметил, он прекратил все остальные движения и сконцентрировался на движении ступней, которое началось как бы само по себе. «Где тот предел, на котором произойдет остановка? – с интересом подумал он. – И насколько сильно возрастет это ощущение?»

Пока он продолжал разного рода упражнения, ему пришло в голову, что во французском языке есть слово, лучше всех других подходящее для описания сути того заточения, в котором он сейчас оказался. Он узнал это слово от Дуки. (Ему вдруг стало интересно, что же его старый наставник делает в данный момент. Скорее всего, ест, добавляя еще несколько дюймов к своей и без того уже широченной талии. А может, наблюдает со стороны за жизнью других людей, запоминая интересные моменты, а потом записывая их.)

Этим словом было слово «oubliette», образованное от глагола «oublier», который означает «забыть». Константину подумалось, что, учитывая данную ситуацию, это слово по смыслу подходит к нему прямо-таки идеально. Воины сказали, что они еще придут за ним, но он в этом очень сомневался. Если нужно было сделать так, чтобы он исчез, то зачем тогда его вновь возвращать? По всей вероятности, у них просто не хватило решимости прикончить его. Вполне допустимо, что их хозяин – его отец-император, а может, Елена – дал им понять, что ему все равно, как они поступят – убьют его сразу или оставят умирать в темноте… Результат ведь будет одним и тем же.

Поэтому так хорошо и подходило это слово – «oubliette». Он, принц Константин, – нечто такое, о чем следует забыть. Его немощное тело еще просуществует некоторое время здесь, в этом кусочке пространства, как бы взятого ненадолго взаймы у кромешной тьмы, а затем старый Дука, орудуя своим пером, зачеркнет все имеющиеся доказательства того, что он когда-то существовал.

Вот ведь ирония судьбы! Как раз в то время, когда его парализованная половина уже начала восстанавливаться (в частности, его ноги после продлившегося несколько лет сна стали просыпаться и вспоминать, для чего они вообще нужны), терпение отца по отношению к немощи сына вдруг истекло. Его ноги, может, что-то и вспомнят, но сам он будет позабыт.

На месте принца Константина появится другой принц (найденный, по словам Дуки, где-то на территории империи), и встанет там на своих двух ногах. Он появится перед охваченными благоговейным страхом верующими в соборе Святой Софии и обменяется обручальными кольцами с Яминой. Он даст людям последнюю каплю надежды, в которой они так сильно нуждаются, ибо будет воспринят как живое подтверждение того, что Дева Мария протянула свои руки, чтобы спасти искалеченного юношу. И если она спасла его, то, возможно, точно так же спасет и их искалеченную империю.

Ямина и ее новый принц предстанут перед огромной толпой людей, а затем покинут город на корабле, направляющемся в безопасное место, где отросток имперского древа сможет пустить корни и начать расти в ожидании того момента, когда турок прогонят и когда настанет время пересадить этот отросток туда, где он впервые появился и где ему надлежит стать большим деревом.

Это все, конечно же, было хитроумной выдумкой. Мнимый принц не принадлежал к дому Палеологов и представлял собой полное ничтожество. Что бы ему ни пообещали, возложенная на него задача будет полностью выполнена и его жизнь закончится почти сразу после того, как он исчезнет с глаз толпы, собравшейся в соборе Святой Софии. И он, и Ямина исчезнут: их убьют, тайно похоронят и забудут – забудут точно так же, как забудут и его, Константина. Вся эта иллюзия пойдет на пользу только императору. Жители Константинополя воспрянут духом – а значит, с еще большей верой в себя и в свое оружие возьмут в руки мечи и дубины и дадут надлежащий отпор осаждающим город туркам.

Если кто-то и покинет город, когда все будет потеряно, на борту корабля, направляющегося на запад, в сторону захода солнца, так это отнюдь не какая-то счастливая молодая парочка. Это будет сам император.

И тут вдруг, находясь в темноте, Константин почувствовал… что же это было, а?.. нарастающее ощущение умиротворения. Поначалу принц задался вопросом, а не утратил ли он всякую надежду и не смирился ли со своей судьбой? Нет, это скорее походило на то, что он находится на ступице вращающегося колеса, которое вдруг стало замедлять свое вращение.

Где-то за пределами этой темноты, за пределами этого «oubliette» последние частички мозаики аккуратно становились на свои места. Вскоре все должно было упорядочиться. Сюда, к нему, кто-то шел.

Луна – та самая, которая появилась в небе в форме поблекшего серпа, стряхнула с себя пелену вулканической пыли и стала полной еще до того, как закончилась ночь. Однако задолго до этого, когда полумесяц все еще висел, словно дамоклов меч, над горожанами, Мехмед почувствовал, что наступил подходящий момент, и приказал своему войску пойти на решающий штурм.

Как и защитники города, измотанные длительной осадой, воины Мехмеда тоже почти достигли предела своей выдержки. Они ведь были весьма разношерстной компанией: мусульмане из государства Мехмеда и христиане из разных уголков мира, – а потому все то, что объединяло и сплачивало их ранее, за прошедшие сорок дней постепенно поизносилось и растрескалось. Султан осознавал, что не должен допустить того, чтобы этот поход закончился полным провалом и чтобы бесчисленные жертвы, которые были принесены ради захвата Великого Города, стали напрасными, а потому пришел к выводу, что настал момент для самых решительных действий.