Я знаю, что Джейкоб улыбается, когда я встаю и обращаюсь к присяжным:

– Во время судебного процесса адвокаты просят присяжных видеть все в оттенках серого. Вы должны рассматривать проблему с двух сторон, не делая поспешных выводов, выслушав все показания и доводы, и только после этого принять решение. Судья наказал вам поступать так и повторит свою просьбу в конце процесса. – Я подхожу к присяжным. – Но Джейкоб Хант не знает, как это делать. Он не видит оттенков серого. Для него мир белый или черный. Например, если вы попросите Джейкоба разбить палатку, он сломает ее. Диагноз «синдром Аспергера» подразумевает, что Джейкоб не понимает метафор. Для него мир буквален. – Я оглядываюсь на Джейкоба; тот смотрит в стол. – Вы, наверное, заметили, что вчера во время заседания Джейкоб не смотрел в глаза свидетелям. Не выказывал эмоций, когда обвинитель описывала ужасные сцены убийства. Или что он не мог долго выслушивать показания и нуждался в перерывах, для чего уходил в особую комнату. На самом деле во время этого судебного разбирательства может возникнуть немало моментов, когда вам покажется, что Джейкоб ведет себя грубо, по-детски или даже делает нечто такое, что указывает на него как на виновного. Но, дамы и господа, Джейкоб не может иначе. Все эти модели поведения – отличительные признаки синдрома Аспергера, неврологического расстройства аутистического спектра, которое диагностировано у Джейкоба. Люди с синдромом Аспергера могут обладать обычным или даже исключительно высоким уровнем интеллекта, но при этом они демонстрируют серьезную ограниченность в социальных и коммуникативных навыках. Они могут быть одержимы распорядками и правилами или зациклены на какой-то одной теме. Они не способны читать выражения лиц или язык тел. Они сверхчувствительны к свету, текстурам, запахам и звукам.

От матери Джейкоба и от врачей вы услышите о его проблемах и о том, как упорно они старались помочь ему преодолеть их. Вы узнаете и о весьма развитом у Джейкоба конкретном чувстве того, что правильно и что неправильно. В его мире правила не просто важны – они непреложны. И тем не менее глубинные основания этих правил ему непонятны. Он не сможет объяснить вам, как его поведение влияет на другого человека, потому что для него невозможно метафорически примерить на себя чужую кожу. Он дословно процитирует вам каждую фразу из сорок четвертой серии «Борцов с преступностью», но ему не справиться с объяснением того, чем была расстроена мать в седьмой сцене или как подействовала на родителей утрата ребенка. Если вы спросите об этом Джейкоба, он не сможет ничего сказать. Не потому, что не хочет, и не потому, что он социопат, просто его мозг не функционирует таким образом.

Я обхожу сзади стол защиты и легко опускаю руку на плечо Джейкоба. Как я и предполагал, он тут же весь съеживается, и от внимательных взглядов присяжных это, конечно, не укрылось.

– Если вы проведете с Джейкобом какое-то время, – продолжаю я, – то, вероятно, решите, что он… какой-то не такой. Есть в нем что-то особенное, чего вам никак не ухватить. Он может казаться странным, чудаковатым… но вы, скорее всего, не примете его за сумасшедшего. В конце концов, он способен поддерживать нормальный разговор; о некоторых предметах он знает столько, сколько мне никогда не узнать; он не слышит чужих голосов в голове и не сжигает на костре маленьких зверюшек. Однако юридическое определение невменяемости, дамы и господа, сильно отличается от того, что мы привыкли представлять себе, когда слышим слово «невменяемость». В этом определении сказано, что в момент совершения определенного действия обвиняемый, вследствие психического заболевания или дефекта, был не в состоянии оценивать противозаконность своего поступка. Это означает, что человека с неврологическим расстройством, таким как синдром Аспергера, который совершил преступление, человека вроде Джейкоба, нельзя считать ответственным за его поступки так же, как отвечали бы за них вы или я. И показания свидетелей со стороны защиты покажут вам: синдром Аспергера сделал невозможным для Джейкоба понимание того, что его действия могут причинить вред кому-то другому. Вы услышите, как синдром Аспергера приводит человека вроде Джейкоба к идиосинкразическому интересу, который захватывает его целиком и превращается в одержимость. И вы поймете, дамы и господа, что синдром Аспергера нарушил способность Джейкоба к пониманию того, что он поступил с Джесс Огилви неправильно.

Я слышу за спиной шепот. Краем глаза вижу дюжину записок, сложенных одна на другую на моей стороне стола защиты. Джейкоб раскачивается на стуле взад-вперед, губы его плотно сжаты. Через минуту он начинает строчить записки и Эмме тоже.

– Никто не утверждает, что смерть Джесс Огилви – это не трагедия и наши симпатии не должны быть на стороне ее семьи. Но я не хочу усиливать эту трагедию созданием второй жертвы.

Я киваю и сажусь за стол. Записки краткие и злые:

Я наклоняюсь к своему клиенту и говорю:

– Доверься мне.

Вчера я сидел в заднем ряду, зажатый между женщиной, вязавшей чепчик для младенца, и мужчиной в твидовом пиджаке, который во время дачи показаний свидетелями непрерывно строчил эсэмэски на телефоне. Мои соседи не знали, кто я такой, и мне это нравилось. После первого сенсорного перерыва Джейкоба, когда я подошел к маленькой, отгороженной шторами комнатке и бейлиф позволил мне проскользнуть внутрь, моя идентичность перестала быть секретом. Вяжущая женщина, я заметил, пересела в другой конец зала, как будто у меня какое-то ужасное заразное заболевание, а не просто та же фамилия, что у обвиняемого. А вот мужчина в твидовом костюме продолжал свою переписку. Он задавал мне вопросы: «Джейкоб когда-нибудь проявлял склонность к насилию? Ему нравилась Джесс Огилви? Она отказала ему?» Я быстро сообразил, что он какой-то репортер, и после этого я уже не садился на свое место, а стоял сзади около одного из бейлифов.

Сегодня я сижу рядом с отцом, которого совсем не знаю.

Когда Оливер начинает говорить, отец наклоняется ко мне:

– Что тебе известно об этом парне?

– Ему нравятся долгие прогулки по пляжу, и он Скорпион, – отвечаю я.

Вот что я знаю на самом деле: сегодня Оливер гладил по руке мою маму. Не так, будто говорил: «О, вы вот-вот упадете, с вами все в порядке?», а так, будто мурлыкал при этом: «Моя сладкая детка». Что, черт возьми, все это значит? Он должен спасать моего брата, а не волочиться за мамой.

Знаю, мне нужно радоваться, что отец здесь, но я не радуюсь. А вместо этого сижу и думаю: почему мы зрители на судебном процессе по делу об убийстве, а не сидим в первом ряду на игре «Сокс»? Я недоумеваю: когда научился завязывать галстук, как завязал сегодня Джейкобу, учитывая, что у меня нет отца, который мог бы показать мне, как это делается? Я размышляю: почему общая ДНК не вызывает автоматически ощущения, что у тебя с этим человеком есть что-то общее?

Как только Оливер завершает свою речь, я поворачиваюсь к отцу: