Немаловажно, что критически, как и до войны, отзывались о петербургском Яхт-клубе и «легкомысленных» салонах, решающих судьбы России между чашкой чая и партией в бридж, консерваторы и тоже по преимуществу аристократы, объединявшиеся на основе идей неославянофильства, особенно в Москве, например кружок Ф.Д. Самарина. Разделяло их, помимо всего прочего, отношение к Распутину и к «раболепству» перед ним Синода. Лишь эпизодически могли проникать в центры «камарильи» самые известные тогда лидеры черносотенных союзов[124].

Вследствие всего сказанного, единообразие суждений по важнейшим вопросам, выдвинутым войной, наблюдалось не всегда. Когда в связи с обещанием в начале войны автономии Польше Палеолог отмечал враждебное отношение к Польше русского общественного мнения, в том числе «национальных и бюрократических кругов», он, скорее всего, не отделял от них «безответственные» клубы и салоны. Муссировалась там и «мысль о присоединении Константинополя», но далее происходило почти как во всех слоях общества «прогрессивное выцветание» этой, по выражению посла, «византийской мечты», «старой утопии», на которой продолжало настаивать правительство; она жила «еще только в довольно немногочисленном лагере националистов и в группе либеральных доктринеров». При этом не видно, чтобы собеседников в клубах и салонах особо занимали факты, относящиеся к чисто военной стороне дела, тем более к прозе войны.

Ход войны неизбежно актуализировал во всех без исключения «говорильнях» вопрос о дееспособности власти. Атмосфера в элитарных клубах и салонах становилась более тревожной по мере того, как война приобретала затяжной характер. Разноречивые отклики вызвали поражения 1915 г. и их последствия, усилилась критика действий императора и императрицы. В Новом клубе один из членов уже тогда назвал безумием продолжение войны и заявил, что следует спешить с заключением мира, «один из самых близких к государю людей» (имя его Палеолог не указал). Николай II знал, что в клубах и салонах «сильно волнуются», знал и о том, что именно там можно услышать. Его комментарии (в частности, в «интимной» беседе с Палеологом 10 октября) отличались необычной для императора резкостью; ранее он ограничивался снисходительными отзывами.

На этот раз он посочувствовал послу в том, что ему приходится дышать «петербургскими миазмами», жить «в среде, объятой подавленностью и пессимизмом», но подчеркнул при этом, что «наихудшие запахи исходят не из народных кварталов, а из салонов. Какой стыд! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры?» Напротив, с фронта император в качестве нового Верховного главнокомандующего привез «превосходные» впечатления: «Как великолепен русский солдат! И у него такое желание победить, такая вера в победу». В 1916 г. командор клуба и министр императорского двора В.Б. Фредерикс отметил в своем дневнике, что царь снова выражал крайнее недовольство «разными разговорами в Яхт-клубе даже носящими аксельбанты Его величества».

Возможно, что в салоны и клубы просачивались сведения о неофициальных контактах с начала 1916 г. с представителями Германии, преследовавшими цель выяснения условий будущего мира. С другой стороны, очевидно, что осуждением «клубных разговоров» император не просто хотел успокоить союзников по Антанте насчет решимости России продолжать войну. Известные высказывания императрицы характеризовались тем же искренним, но далеким от действительности различением отношения к войне и к правителям России народа и аристократии, вплоть до их противопоставления. «Против нас лишь Петроград, кучка аристократов, играющих в бридж и ничего не понимающих», — заявила она 26 ноября 1916 г.

Подобным же образом противопоставлял общественную индифферентность аристократии народному патриотизму председатель фракции правых в Государственной думе А.Н. Хвостов, по всей вероятности, осведомленный, какого мнения придерживается на сей счет правящая чета. Фактически он оправдывал антинемецкие погромы в Москве как выражение патриотизма, но членов элитных клубов, которые Хвостов сам, несомненно, посещал и о составе которых знал, он счел возможным обличать публично, с думской кафедры; правые в Думе пошли на это впервые. Народ, по словам Хвостова, «болеет душой, у него сердце кровью обливается», и в это же время если «где-нибудь в уютной гостиной Нового или Английского клуба люди после сытного обеда начнут говорить о политике, они ограничатся или остротами, или прочтут какое-нибудь стихотворение Мятлева, или скажут: бывший министр внутренних дел, конечно, не мог внести какой-нибудь хороший проект, потому что это человек несерьезный».[125]

Л.А. Тихомиров, выражая, видимо, и мнение кружка консерваторов-москвичей, в который входил, нашел, что Хвостов «очень хорошо очертил различие “петроградской” психологии и народной». Вместе с тем Тихомиров считал, что Хвостов сам поддался петроградской психологии, не реабилитировав народный самосуд полностью и назначив расследование по делу о погромах. «Петроград» в таком понимании объединял правительство («правительственный слой» и «командный состав армии») с салонами и клубами и, как замечал Тихомиров в другом месте, он «всякого может лишить духа», — оценка, близкая либеральной оценке «смрадной атмосферы Петербурга» в целом, не исключая двор, салоны, военных и государственных деятелей.

Но критика петроградских клубов не затрагивала кружки «распутинцев» и высказывания тех, кто собирался, например, в салоне графини С.С. Игнатьевой. Их Палеолог считал «черными поборниками самодержавия и теократии», это были и «первые сановники церкви» (члены Святейшего Синода). Сам Распутин, вернувшись в сентябре 1914 г. в Петроград, повторял то, что ему говорил перед войной князь Мещерский. Господствовало вначале мнение, что войны можно было бы избежать, будь Распутин в столице, так говорила А.А. Вырубова, видимо, вслед за Распутиным. В тех же кругах имели хождение мысли, созвучные внутриполитическим устремлениям царя и царицы. Так, в Новом клубе в мае 1916 г. продолжали отстаивать как выход из военных трудностей идею реставрации порядков, существовавших до 1905 г.: «Если Дума не будет разогнана, мы пропали», необходимо «вернуть царскую власть к чистым основам московского православия» (т. е. к допетровской Руси), а Бурдуков предлагал нечто подобное императрице даже 26 февраля 1917 г.