Тот же приоритет просматривается при чтении дневниковых записей близкого солдатам ротного командира Бакулина: «У генералов замашек помещиков, когда было крепостное право, много, и все требования сходны» — в том хотя бы, что требования касаются главным образом «казовой стороны», как привыкли видеть все на довоенных смотрах. «Что не нужно — главное, а что нужно — второстепенное, и это везде и во все время моего служения…» Этот вывод иллюстрировался в дневнике словами бригадного генерала «из каптенармусов» Сивицкого, который «только орал, что если солдаты не слушаются, не исполняют приказаний, то бить его по морде, пока морда не вспухнет». О том, что солдат бьют, «как били помещики крестьян», о фактах наказания розгами сообщалось во многих письмах. «Вообще здесь люди нипочем, ибо они ничего не стоят… Людей теряй, сколько хочешь, под суд не попадешь… Кто на передовых позициях — самый несчастный народ…» — заключал Бакулин.

В дневнике Бакулина нет ничего о целях войны — защите братьев-славян, овладении проливами, о чем писали постоянно газеты, только неприкрашенная правда о буднях войны. Видно также, что раздражение и возмущение вызывала «бестолковщина страшная» во всем, плохое снабжение, вплоть до приказов самим выделывать кожи для сапог и «использовать местные средства» («это значит посылать солдат воровать»), факты незаслуженного награждения, особенно после поражений и отступления 1915 г. Об этом часто говорилось и в письмах из действующей армии: «Война надоела всем, но есть люди, которые благодаря такому несчастью получают огромные оклады и ни за что — медали, кресты и проч. награды, а от боев находятся в нескольких десятках верст». «Огромное зло “Георгий” для генералов. Генерал, не рискуя своей жизнью, то есть не выказывая никакой храбрости, находясь сзади своих частей, имея автомобили и прочие преимущества для своевременного ухода, посылает на бесцельный жестокий убой своих солдат, и это для того, чтобы иметь белый крестик». Тяготы позиционной войны также воспринимались через призму враждебного отношения к «начальству». В декабре 1914 г. тот же Бакулин записал: «Невозможно людей так долго держать в окопах, это преступно. Начальство не хочет этого понять. Люди в окопах так устают физически и нравственно, так их заедает вошь, что нет ничего удивительного, что они, доведенные до отчаяния, сдаются в плен целым батальоном. Все это перечувствуешь, когда сам посидишь в окопе и испытаешь на себе, что это значит».

О нежелании идти на войну говорили и в тыловых городах, например в Москве «по рынкам, по лавкам» в апреле 1915 г., не скрывая тогда же, в преддверии майских погромов, намерения разграбить лавки и устроить забастовку. В 1916 г. солдаты уже утверждали, что «у нас единения нет», и это «всем известно»; автор одного из писем напрямую соотносил отношение к войне с тем, что «наш брат мужик, крестьянин, солдат обижен», так как «нет на душу полоски земли, а у помещиков — глазами не окинешь», по этой причине «ужас надоело так страдать и мучиться на свете…» Как явная несправедливость воспринималось отсутствие каких-либо обещаний крестьянам свыше: «…До сего времени нет ни одного манифеста для крестьян — защитников русской земли».

Если в советских публикациях социальная окраска солдатско-крестьянских настроений специально акцентировалась, то в воспоминаниях эмигрантов она нередко затушевывалась. Некоторые мемуаристы связывали упадок среди солдат национального чувства, растущее равнодушие к успехам или неуспехам русской армии как с усталостью от войны, так и с увеличивающимся национальным обезличиванием интеллигенции, другие — их в послереволюционной эмиграции было больше — считали единственной причиной разложения армии большевистскую пораженческую агитацию, игнорируя тот факт, что неограниченные возможности для такой агитации большевики получили лишь в 1917 г., но и в этот период большевистские издания составляли пятую часть распространявшихся в армии. Генерал А.И. Деникин, напротив, обращал внимание на то, что большевизм «нашел благодарную почву в систематически разлагаемом и разлагавшемся организме».

Установить здесь какой-то общий для фронта и тыла хронологический рубеж затруднительно. Согласно информации «Петроградского листка», еще в марте 1915 г. толпа рабочих и студентов демонстрировала на Невском проспекте протест против сдачи Перемышля — случай не единственный. Депутат IV Государственной думы С.П. Мансырев (кадет, затем прогрессист) датировал перелом серединой 1915 г.: «Взгляд на наших врагов был совсем иной, чем приблизительно год тому назад; уже без негодования начали говорить об отдельных случаях братания на фронте…»

Судя по дневнику Бакулина, подобное случалось и раньше: обмен с немцами продуктами, мирные походы групп солдат во вражеское расположение (сначала немецкие офицеры и солдаты пришли «пить чай» и пригласили русских «в гости», после этого «200 солдат с песнями и гармошкой на Рождество [1915 г.] ходили к немцам»), дезертирство, угрозы сдаться в плен «при первой же немецкой атаке», если будут варить суп из воблы, и действительная коллективная сдача в плен не в ходе сражений.[119] Последнее как факт, хорошо известный царю, отметила в дневнике близкая царской семье старшая сестра царскосельского лазарета В.Н. Чеботарева: царь «жалуется на бич — добровольные массовые сдачи в плен» (запись от 8 января 1916 г.). В другом царскосельском лазарете можно было услышать от раненых: «Нам все равно, кому служить, немцу или Николаю, у немца, говорят, жить легче». По свидетельству слышавшего это осенью 1916 г. H. H. Пунина, приводились «бесчисленные доводы за немцев», «в этих бараках, без исключения», не наблюдалось «никакого понимания и никакого патриотизма». Из-за слухов, что «на каждом шагу измена», заключали, что «в такую войну стремиться на фронт, быть патриотом глупо».

До низов, по-видимому, не доходили оттенки изменений в настроениях общественности, например, прозвучавшая в сентябре 1915 г. на совещании московской адвокатуры критика в адрес либерального руководства: оно отвлекало «общественное мнение от истинного положения вещей», между тем «немец внутренний не дает нам разбить немца внешнего». То же можно сказать о спорах внутри Прогрессивного блока насчет формулировки основного требования — «министерство доверия» или «ответственное министерство», хотя эти споры и находили отражение на страницах «Утра России», «Речи» и других газет. Среди рабочих не нашли большой поддержки проекты прогрессистов и меньшевиков-оборонцев, входивших в рабочую группу Центрального военно-промышленного комитета (социальное партнерство, рабочий съезд — в возможность их осуществления одно время поверили даже заграничные большевики: «того и гляди, “рабочий” съезд им разрешат»; «гвоздевская рабочая партия — это факт, с которым нужно будет считаться после войны»).

О налаживании помощи армии общественными организациями на фронте отзывались чаще положительно, невзирая на агитацию против них правых и колеблющуюся позицию Николая II. Император отказал черносотенцу Тихановичу-Савицкому, добивавшемуся их запрета («необходимо уничтожить Городской и Земский союзы и военно-промышленные комитеты — это гнезда революционной пропаганды и объединения…» и «убрать» их руководителей — март 1916 г.), но в высочайшем рескрипте при назначении последнего премьера Н.Д. Голицына не были упомянуты ни Земский, ни Городской союзы. В армии судили об этих организациях по их делам, безотносительно к политическим моментам. Так, в дневнике Бакулина сообщалось об открытии Земским союзом бань, парикмахерских, о доставке фуража (иначе вся кавалерия погибла бы от бескормицы), в то время как налицо «полное банкротство нашего интендантства». «Вообще что Земский союз устраивает, все хорошо, даже питательные пункты лучше, как для офицеров, [так] и нижних чинов, в особенности, где находится Пуришкевич», — записал в январе 1916 г. Бакулин.[120] «Мы о вас слышим с фронта, от наших братьев и детей, что, кроме великой благодарности, вы ничего не заслуживаете», — писали тому же Пуришкевичу.