— Какая муха тебя укусила? Какого хрена ты эту кашу заварил?

— Сам не знаю, Говард. — Фарли бросает унылый взгляд на море. — Просто, понимаешь… Они же дети, понимаешь? А мы — люди, которые должны о них заботиться, учить их тому, что значит быть взрослыми и ответственными… Мы гораздо хуже, чем они.

Говард отталкивает его, стискивает зубы. Они выходят на главную улицу, и через пять минут Говарду удается подозвать такси из потока машин. Он отклоняет приглашение Фарли поехать к нему домой и еще немного выпить.

Говард возвращается домой. На автоответчике нет сообщений. Он берется за Грейвза и окоченевшими пальцами переворачивает страницы. “Эта война больше не представлялась нам войной между торговыми конкурентами: казалось, она продолжается только потому, что по глупости старшего поколения, обеспокоенного собственным спасением, приносится в жертву идеалистично настроенное молодое поколение”.

Если бы кто-то вправду заботился об этом мальчике, то такого не случилось бы.

Согласно документам, Говард был последним взрослым, который видел Дэниела Джастера живым. Живым — в зеркале заднего обзора, сливаясь с сумерками, он словно и сейчас стоял на пороге какой-то темной двери, которой Говард не видел. Но откуда ему было знать? И даже если бы он знал — то что он мог бы тогда сделать? Привезти его к себе домой? Бросить машину и пойти поиграть с ним на холодной автостоянке? И что — тогда все было бы в порядке? Или надо было поиграть с ним в фрисби, как будто Говарду самому четырнадцать лет? Да когда он вообще в последний раз играл в фрисби?

Но потом, вдруг задумавшись, он сознает, что отчетливо помнит этот последний раз, и он не столько оказывается во власти этого воспоминания, сколько соскальзывает в те давние времена, как бы заново ощущает и осязает, каково это — быть четырнадцатилетним: это и вкус яблочной жвачки, и страдания по поводу прыщика, вскочившего на подбородке, и нескончаемая суматоха непрерывной борьбы, барахтанья на поверхности бурлящего моря эмоций, и тысячи часов, проведенных на гравийной площадке, с решительным намерением овладеть совершенно бесполезными навыками — фрисби, йо-йо, хэки-сэк, бумеранг, — и непоколебимой уверенностью в том, что это и есть путь к спасению. Одна его половина рвалась стать видимой, а вторая хотела просто исчезнуть. Господи, да как же он все это вынес?

Стук в дверь дома. Говард потерял ощущение времени, но понимает, что уже поздно. С надеждой (вопреки всему) — Хэлли! — он выскакивает из кресла и идет открывать. И едва успевает увернуться от кулака, летящего на него из темноты.

А в Сибруке ветер треплет крышки мусорных ящиков на колесиках, заставляя их чавкать пустотой, а в кинотеатре прыгает и машет кулаками Халк, а в магазине видеоигр продаются рождественские игры, а “У Эда” объявлено о специальном предложении — две коробки пончиков по цене одной, кто-то говорит, что это из-за того, что здесь случилось, но кто-то возражает: нет, это делают во всех заведениях сети. Впрочем, совершенно не важно, куда идти, любое место кажется тебе чересчур тесным, даже если ты стоишь посередине торгового центра; это как когда ты был помладше и попытался как-то поместить своих трансформеров в город, собранный из деталей “лего”, а они оказались разного масштаба, ничего не вышло, — вот на что это похоже, а может быть, и не похоже, потому что ты и сам кажешься себе совсем маленьким, крошечным, ты чувствуешь себя куском, застрявшим в чьем-то горле, да и какая кому разница, что ты там чувствуешь, и всюду, куда ни пойдешь, натыкаешься на других мальчишек в серой форме, своих же ровесников и одноклассников, которые издалека кажутся тебе ненавистными отражениями, — Гари Тулан, Джон Китинг, Морис Уолл, Винсент Бейли и все остальные представители той вершины эволюции, которая началась много-много лет назад с одной-единственной опечаленной рыбы (если бы она тебе сейчас попалась, ты велел бы ей сидеть тихо в море и никуда не вылезать), — вот они, бледнолицые, но ухмыляющиеся, с закатанными рукавами, и хотя это выглядит грустно, да, смотреть на это грустнее, чем на собаку с тремя лапами, это к тому же и скучно, это злит тебя, так что, когда кто-то говорит, что Скиппи был “голубой”, ты почти радуешься, потому что есть повод полезть в драку, и они тоже этому рады, поэтому вы деретесь, и вот уже у кого-то разорван свитер, или охранник выгоняет вас из торгового центра, а из другого вас уже прогоняли, а в парк идти слишком холодно, и ты думаешь, что, наверное, уже пора ложиться спать, но нет, пока еще только время ужина, и на ужин у тебя автомобильная шина с соусом из слизи, ты почти не притрагиваешься к нему, и в глубине души ты тоже думаешь, что Скиппи “голубой”, ты думаешь, хрен с тобой, Скиппи, хотя одновременно ты думаешь, эй, а где же Скиппи? Или: Скиппи, ты случайно не брал у меня… Ах ты черт! И все снова трясется перед глазами, и тебе приходится цепляться изо всех сил за свой счастливый презик, или за брелок с Тупаком, или за настоящую, всамделишную пулю для дробовика, или, если у тебя нет ни одной этой вещицы, ты просто еще глубже засовываешь руки в карманы, или швыряешь камнем в чайку, или кричишь вслед какому-нибудь голодранцу, что прошлой ночью его мать была в отличной форме, а потом бежишь наутек, и тебе хочется стать Халком или трансформером в городе из “лего”, который — трах! бах! грох! — сокрушит, разломает весь город до основания, подожжет своими лазерными глазами всех этих желтоголовых лего-человечков, и нарисованные улыбки, оплавившись, сползут с их лиц.

А в школьном дворе единственный звук — шорох последнего опавшего листа, который катается туда-сюда по асфальту, а так — полная тишина, даже когда кто-нибудь разговаривает, как будто кто-то перевел стрелку, поменяв полярность на противоположную, так что теперь быть живым — значит быть мертвым как зомби, чьи серые расхлябанные тела шаркают в вечных сумерках, или как отдельные миры, кусочки материи или единицы энергии, плавающие в пустоте, опускающиеся куда-то во тьму. Уроки возобновляются, но это ничего не меняет, там ведь остается пустое место за партой, и на уроке математики, зачитывая список, Лерч произносит: “Дэниел Джа… ах, нет, конечно же, нет” — и вычеркивает его имя из списка, прямо у всех на виду. Испускание газов остается безнаказанным, ситуации, сулящие явный сглаз, проходят незамеченными, карточки с покемонами позабыты; комната отдыха для младшеклассников пустует, стол для настольного тенниса сложен и задвинут в угол, шары для пула лежат в своем плексигласовом чреве, телевизор — чего никогда не бывало — выключен. Ты не говоришь об Этом, и не говоришь о том, что не говоришь об Этом, и вскоре уже само то, что никто не говорит об Этом, превращается в нечто реальное и осязаемое, присутствующее где-то среди вас, в какую-то чудовищную подмену Скиппи, его зловещего двойника, в темную бластулу, которая все более настойчиво соприкасается с вашими жизнями. В коридоре дормитория — только закрытые двери, за которыми — закрытые лица, затаившиеся за наушниками или спрятавшиеся в немые диалоги со светящимися экранами. Джефф больше ничего не говорит своим знаменитым голосом зомби — после того вечера в столовой, когда однажды этот голос проговорил, будто сам собой: Я хочу прокатиться на АВТОМОГИИИЛЕ, — и прозвучал не так, как раньше, — и громче, чем надо, и совсем не смешно, а даже как-то пугающе, как будто голос знал больше, чем ты сам.