Эти божества они в своем ослеплении окружили какой-то бездуховной сущностью, вывели из нее понятия добра и зла и по этому поводу снова и снова вступали в яростные диспуты друг с другом.

Правда, и в ту эпоху существовали люди, достаточно мужественные, чтобы объявить всех этих богов порождением человеческой фантазии, потребностью на что-то опереться и чему-то подчиниться, отказом от свободы, либо мнимым продолжением слишком ограниченной возможности познания, удобным объяснением загадочных явлений. Но эти немногие вызывали у окружающих ненависть, отвращение, порой презрение, сами же они нередко выпячивали свои выводы, как нечто совершенно оригинальное, награждали себя звучными учеными титулами и превозносили себя до небес.

Как во всей этой варварской сумятице искусство еще продолжало столь божественно и великолепно плодоносить, нам сегодня может показаться непостижимым. Но объяснить это можно жарким и нерастраченным пылом души тогда еще юного человечества, тем, что чистейшие силы искусства еще поднимались, подобно пузырькам газа со дна бурлящего котла на поверхность.

Так же и наука, пока она не делалась рабыней техники, стояла на относительно высоком уровне. Но о самом жизненно-важном, о человеке, она знала еще мало.

Надо сказать, что в эту эпоху, самую странную и самую бурную из тех, что выпали на долю Дрома, человек избрал для себя самый неверный из путей.

Чрезмерный рост населения планеты, крайне нерационально сосредоточенного в некоторых областях, в ущерб другим, остающимся свободными, уже сам по себе требовал разделения и организации плотной человеческой массы.

Еще в древности на Дроме сложилось двоякое разбиение общества по разным принципам, причем сами области разбиения нерегулярным образом изменялись.

С одной стороны, общество делилось на два горизонтальных слоя, покрывавших всю планету. Верхний слой был весьма тонок, нижний – куда более широк. Верхний слой состоял из имущих людей, нижний – из неимущих. Духовный аспект здесь не имел значения. Речь идет лишь об отношении к материальным благам.

Вразрез этому принципу шел другой, вертикальный: он разделял человечество по месту происхождения языков и племен, по географическому расположению больших и малых сообществ, называемых “нациями”, в большинстве свирепо враждовавших между собой и при первой возможности вступавших в тяжелые войны друг с другом. Войны, как правило, заканчивались передвижением границ в сторону от их изначального – языкового и географического – расположения, и сам этот перенос становился источником новых и новых войн. Иногда передвижение границы оказывалось столь значительным, что одна из наций полностью поглощала другую.

Порой наступало примирение, и тогда войны прекращались, уступая место дружественным союзам. Подобные примирения, однако, шли на пользу лишь наиболее могущественным частям этого вертикального разбиения и длились они лишь до той поры, пока стороны могли ладить друг с другом, то есть совсем недолго.

Горизонтальное разбиение на имущих и неимущих тоже часто меняло свою конфигурацию. Подобные перемены сопровождались конфликтами, которые по своим гибельным последствиям не уступали войнам между нациями.

Более плотный слой неимущих всегда стремился к тому, чтобы ликвидировать вертикальный принцип деления на нации, поскольку вертикальная система деления препятствовала его стремлению подняться наверх. Когда же более позднее развитие истории действительно привело к тому, что человечество на Дроме стерло вертикальное различие между нациями и лишь поэзия и проза доносили до нас прекрасные языки тех древних эпох, все же это нельзя было рассматривать как достижение неимущих: то было исключительно действие великого духовного века, начавшегося тогда, когда с окончанием века электричества история Дрома достигла кульминации золотого и рубинового излучений, – вершины, выше и мощнее которой – но одновременно ничего более дикого и ужасного – нельзя было себе и помыслить.

Таковой вершиной должна была стать мировая гора, отовсюду окруженная вечно бурлящей и меняющейся стихией человеческих институций.

Специальное исследование истории этой эпохи выявило, как объяснил мне Ворде, многообразные формы этих институций.

Их самой широко распространенной формой в этот злополучный век была республика, устроенная таким образом, что большинство (как правило, незначительное) предписывало меньшинству свои законы и все происходило по образцу вращения карусели, установленной на ярмарке для увеселения публики. Люди на такой карусели хватались друг за друга, чтобы не скатиться на землю. Но лишь очень немногим удавалось удержаться на середине круга, пока кто-нибудь другой, точно так же тянущийся к середине, не лишал счастливчика равновесия и отдавал во власть центробежной силы.

Эти так называемые республики плодились в самых разных видах и обличьях. Одно их объединяло: значительная часть населения была покорна воле другой его части, хотя само слово “покорность” считалось у них обидным.

Встречались и республики, имевшие хорошо задрапированные властные группировки. Таких властителей крепко привязывали к золотым кольцам, специально для них привинченным в центре вращающегося круга.

С теоретической точки зрения, – и в этом мы сегодня должны отдать им справедливость – они были задуманы отнюдь не варварски. Никто в республике не должен был иметь большее значение, большее богатство или власть, чем остальные. Все разделения, разобщающие людей и подстрекающие их к вражде, будь то горизонтальное деление на имущих и неимущих или вертикальное – на нации, должны были, по их замыслу, быть сняты – как это произошло позднее.

Однако все это так и осталось в теории, поскольку предпосылка для практического воплощения этих принципов, одухотворение человека, на той варварской ступени развития была еще недостижима.

Попытки построения такого общества были – чисто логически – обречены оставаться лишь на материальном уровне и привели лишь к тому, что индивидуум как бы оказался заключен в прочный загон для овец, в котором все между собой равны, все одинаково неблагополучны и каждый столь же несвободен, как прежде.

И вслед за честными и благомыслящими основателями и вождями республик пришли самозванцы, кровожадные честолюбцы и властолюбцы, которые превратили жизнь людей в ад. Но самое главное – над всеми индивидами, связанными по рукам и ногам, по-прежнему царствовало – пусть под другими именами – “государство”, без которого люди в то варварское время не могли обходиться, как ни боролись с ним отцы-основатели республик.

Судя по сохранившимся надписям и дошедшим документам, лучше других выглядели те государственные образования, где диктаторские полномочия получали редкие одиночки, отмеченные исключительными дарованиями и снискавшие поддержку людей.

Но даже эти немногочисленные одиночки, о которых сохранилась историческая память, духовные вожди или рожденные наследники древних царских престолов тяжело страдали в эпоху варварства и низкого культурного уровня человеческой среды.

Рассуждая обобщенно, все эти преобразования организационных форм людских сообществ, как бы ни славили их зачинатели, объявляя их конечным воплощением чаемой свободы, – все они несли не что иное, как усиление общества за счет личности.