походкой "руки за спину" выкошенный двор, их никто не встречал. В открытое окно было слышно, как гомонят в избе Зинка и медсестра Лена, им что-то неразборчиво доказывал Джегер.

 Они оставили поклажу в сенцах и в избе сразу напоролись на бабьи упреки. Оказалось, что у бати температура под сорок, что в единственном легком сильные хрипы, Зинка уже успела дозвониться до скорой и вызвала бригаду – машину с фельдшером ждали вот-вот и боялись, что она засядет в луже, как только съедет с грейдера на лесную дорогу. В полубреду Николай сокрушался, что отколол ручку от бокальчика с Николаем Угодником, которую ему подарила Заплатка на прошлое Рождество. Дядя Шурик отмачивал разбитую Колиным бокальчиком бровь, опасливо косясь на брата и племянников. По-хорошему, бровь надо было зашивать, но "пес" он пес и есть, заживет и так.

 За пару дней до этого едва прохмелившемуся Николаю приспичило по-большому, но он был настолько слаб, что не мог дойти ни до нужника, ни даже до ведра, встать с кушетки – и то не смог, и тогда Пашка сунул ему под одеяло литровую банку, чтоб отец оправился лежа.

Старший Степанов тужился, багровел, задыхался, выгонял всех из комнаты, и, наконец, промазав мимо банки, заснул удовлетворенный. Тут и заглянула к ним Зинка – проведать, сделать нагоняй всем пьяницам, обнаружила, вернее, сначала учуяла длинным носом безобразие, застыдила матюками Славку с Пашкой, плюнула на спящего Джегера, и, подняв беспомощного Колю, заставила ребят выносить кушетку на улицу и мыть ее там. Они вымыли, оставили сушить на солнце, но под нежарким сентябрьским светилом, видно, кушетка просохла не до конца. Вечером втащили обратно, застелили чистым и, когда в ночь избу выстудило, Николай-то, наверно, и простыл.

 Вышло, что опять Степанята виноваты во всех грехах!

5.

 После демобилизации из стрелковой дивизии, дислоцированной под Читой, после трех суток веселого дембельского вагона до Москвы и еще шести часов поезда до родного района Александр Степанов сделал отметку в ландышевском военкомате, поменяв свой статус с ефрейтора на ефрейтора запаса, получил обратно на руки свой паспорт гражданина СССР, заглянул на пару дней в Пылинку к родителям, от которых с благодарностью принял конверт с материальной помощью, и не тратя времени зря, подался в Выборг к любимой сестре Лизе – немного пожить и оглядеться. Путь пролегал через Ленинград. Колыбель революции Саше понравилась, и он решил закрепить впечатление о городе в приглянувшемся в пивном баре с видом из пыльных закопченых окон на реку Неву.

 Сначала был приятный, пощипывающий язык привкус горьковатой пены, потом непринужденная беседа со случайным знакомцем под аккомпанемент бархатного ненавязчивого шума в голове; тот момент, когда на грязноватом деревянном столе появились водка и карты, уже в затуманенном шуриковом сознании не удержался, так же как и процесс игры.

 Потом, как фонариком, проблеск памяти выхватил картинку, как шуриковы карманы шмонают какие-то люди, и Саше подумалось отчего-то, что это менты в штатском. Но менты появились уже позже, когда Шурик поймал себя на мысли, что он, в целях защиты своих карманов, долбит высокими тяжелыми каблуками своих то ли модных, то ли не модных уже тупоносых ботинок чье-то корявое, некрасивое лицо.

 Из ленинградского СИЗО, в котором Саша успел наколоть на коленках звезды, объявляя тем самым всему миру, что его никто и никогда не поставит на колени, злостный хулиган гражданин Степанов был этапирован по злой иронии судьбы обратно под Читу, только теперь не служить, а перевоспитываться.

 Три года спустя из стальных ворот, по верху которых была намотана колючая проволока, он вышел битый, но лишь в прямом смысле слова, пуганый, неоднократно ставленный на те самые злополучные звезды лютой ментовской охраной; он потерял интерес ко многому в жизни, утратил основной спектр человеческих чувств – кроме чудовищного неистребимого страха вновь оказаться в подобном месте.

 Со второй попытки он добрался до Выборга, и сестра Лиза, имевшая возможность, а главное – бескорыстную внутреннюю потребность помогать всем Степановым, с радостным энтузиазмом принялась устраивать Сашкину жизнь, и в течение первой пятилетки Шуриковой выборгской эпопеи ей это удавалось успешно, пункты первый и второй ее филантропского плана были выполнены: всю пятилетку брат продержался худо-бедно трудоустроенным, хотя дважды его увольняли за пьянку и прогул, и со второй половины пятилетки уже оказался женат.

 Упаковывали его в бобик и отправляли в ЛТП на третий год уютной жизни в браке. Сосватанная за Шурика все той же Лизой невеста филантропией не увлекалась, но имела квартиру и лихо выплясывала на свадьбе под песню Мика Джаггера, которого обожал жених. Как только мужа отправили на принудительное трудолечение, супруга подала на развод – в Лизином плане по обустройству счастливой жизни младшему брату что-то не сработало.

 С середины восьмидесятых перестройка, новое мышление и ампула с препаратом "Торпедо", зашитая в мошонку – дабы не возникал соблазн выковырнуть, – помогли Шурику заделаться кооператором – он вспомнил швейные навыки, вбитые в него в читинской колонии, и открыл мастерскую по пошиву курток, а в начале девяностых удачно челночил, ввозя барахло через границу. Череду гражданских жен, интересующихся внутренним миром Александра Николаевича Степанова, на короткое время разбавила даже бывшая законная жена. Но срочная служба, зона и ЛТП научили Шурика дотошно считать дни от звонка до звонка и точно знать свой срок. И окончание десяти торпедоносных лет он встречал с небывалым размахом, как свое второе рождение, угодив через месяц праздника в наркологическую больницу.

В столь универсальном растворителе, каковым является этиловый спирт, в считанные годы исчезли, разметавшись в прах, и деньги, и бизнес, и чуть позже – собственная квартирка, с трудом начелноченная Шуриком. Лиза ничем уже помочь не могла и не хотела – уговорив в свое время мужа взять под братово предпринимательство кредит в банке, теперь она еле убедила супруга проявить милосердие и отказаться от идеи "закатать твоего любимого Джегера в бетон". Двумя несущими опорными конструкциями, поддерживающими Сашкину жизнь, особенно когда он последние полгода перед рывком в Друлево обитал на запасных путях выборгского вокзала, оставались лишь бешеная жажда водки и необоримый, ни на секунду не слабеющий страх Читы.

 Теперь Шурика угнетали опасения, что подоспевшая скорая оставит брата дома, что ему сделают жаропонижаюший укол и продолжится для него, для Джегера, трезвая мученическая каторга, этакий очередной этап бесконечного в его жизни ЛТП.

 Но фельдшер со скорой диагностировал воспаление единственного легкого и ждал, когда Николая соберут в