леденцов, Леша, или, как он просил называть себя, Алексей Иванович, требуя уважения от молодежи к своим сивым проплешинам и преклонному возрасту, нетерпеливо заколотил в дверь. Он очень спешил быть первым, кто донесет до Степановых лесным пожаром расходящийся по окрестностям страшный слух, первым, кто в самых сочных, пусть и не совсем достоверных красках, обрисует все подробности небывалого происшествия.

– Коля, Коля, открой! Убили, убили Панчеса! Панчеса убили! Где ты Коля? Панчеса убили.

 И когда батя открыл дверь, Насос, не снимая ни полперденного кожаного пиджачка, ни резиновых сапог, влетел в комнату:

– Эй, ребята, ц-цц! Что ж вы дрыхнете до сих пор? Панчеса-то убили!

– Вот так-то уж сразу и убили, – подал голос Николай. – Тебе, Леша, чуть что – сразу убили…

– Это ты, Коля на что намекаешь-то? Это ты про Диню Стенькина? Так еще раз тебе говорю – Диню тогда, год назад, специально задавили машиной чечены, потому как он этой… первой чеченской кампании… ветеран.

 Коля сморщился и вдруг повысил голос:

– Жопу вытиран и штаны в коптерке протиран, Диня твой. Нажрался и выполз на грейдер перед лесовозом…

 Лешу затрясло от негодования, но он, справившись с собой, вспомнил, с какой, собственно, новостью явился сюда и сбивчиво продолжил:

– Так это, ц-цц, Петрёнок ходил с братом и Галька с Новоселок, туда к нему, к Панчесу. Лошадь там груженая с сумками ходит, еще с вечера со вчера груженая, выпивали они вечером у почты все, и он, и Петренки с Галькой, вон говно-то лошадиное, поди не просохло еще. Там они, по тропе в Заломаиху лошадь нашли, а самого-то нигде нет. Пропал! И милиция уже искала. В Заломаиху пешком лейтенант ходил, там на бобике ж не проехать. Так вот лайка одна на цепи, а вторая вокруг бегает. А был бы дома, обеих бы пристегнул. И во второй-то избе, которая у него хлев, корова-то ревет не доена. Убили, стало-бть, Панчеса, убили!

– Ну ты, Лексей Иваныч, и репортер! – буркнул с печи пробудившийся Славка.

– А ты, мафия, помалкивай, – рассерчал что-то Насос, – ты лодырь, на тебе пахать надо, а ты железочки сдаешь, мне может, эти железочки нужнее будут, я в Москве на заводе всю жизнь честно отработал, а государство мне шиш показывает, и пенсия у меня смешная.

– У тебя, Лексей Иваныч, и фамилия смешная, – парировал Славка.

 Прохиндей Леша действительно частенько наведывался в те богатые на металлолом места, которые Славец уже считал своими. Чуть электрики из района покопаются вокруг столбов, заменив какой-нибудь кабель, пролет провода, Леша спешил уже договариваться, чтобы ему отдали отработанные старые обрезки. Уезжая на зимние квартиры в Москву лишь на самые холодные в году месяцы, весь бесснежный сезон он сильно отравлял Славке жизнь.

Еще Алексей Иванович Зингер мнил себя любителем старины. Зингер – вообще-то так звали его бывшую жену Елену Вениаминовну, но Леша Соловьев на заре пенсионного возраста со свойственным ему простодырым хитрованством взял эту фамилию, наивно полагая, что отныне в государстве Израиль его будут ждать с распростертыми объятиями и готовят уже пожизненный пенсионный запас золотых шекелей. Чего-то, видать, Леша недопонял, и в Израиль в итоге отправилась одна Елена Вениаминовна. А Насос-Зингер купил дом на окраине Друлево и первым делом снес двускатную крышу, переделав ее на плоскую, чтобы на регистрационных бумагах его имение значилось как участок с сараем, а не как жилье. В результате, как всегда, Леша сам себя наколол – платил меньше налогов на недвижимость, но тратил куда больше денег на латание вечно протекающей крыши.

Прогуливаясь по окрестностям, обаивая одиноких бабушек круглолицым румянцем, носом кнопкой, и свойственной многим людям с дефектами речи гипертрофированной словоохотливостью, он за копеечки скупал старенькие вещи – у кого рубель со счётами, у кого керосиновую лампу, а иной раз ему доставался и закопченный свечами образок.

 Гальку Петрову в бабушки записывать было рано, хоть и выглядела она уже, – особенно, когда пыталась молодиться и подкрашиваться, с одним своим зубом, растеряв за десяток лет остальные и пропив золотые коронки, – почти как скоморошная шамкающая старуха.

 И, все мечтая о каких-то хахалях, которых видимо-невидимо попеременяла она в молодости, быстро купилась на Лешино обаяние, когда он преподнес ей яблочко и чекушку. Пока, заедая спиртное, она проковыривала своим зубом узкую неровную борозду на яблоке, Леша сориентировался в Галькиной кухонной утвари и наметил себе кузнецовский заварной чайник без крышки, солдатскую немецкую кружку с орлом и, черный от грязи, окислов и сажи узенький кофейник, в котором только Насос своим зингеровским нюхом мог учуять грамм триста пятьдесят чистейшего серебра.

– Это все наследство мое, от отца, от бабушек. Еще не то было – хах-хали разворовали.

 Галька, несмотря на кажущееся пьяное слабоумие, была неглупой, тертой бабой, и начала соображать, в чем к ней состоит Лешин внезапный интерес. И Леша понял, что, во-первых, одной маленькой чекушкой не обойтись, а, во-вторых, придется, хочешь-не-хочешь, изображать подобие любовного пыла. И начал заглядывать в Новоселки регулярно, как заправский ухажер, таща с собой в рюкзачке и винцо, и самогоночку и конфетки. Глядел, когда она на корточках, задом к нему, подкладывала поленца в жаркое жерло печи, и что-то давно позабытое и упрятанное под пластами Лешиных воспоминаний о молодой поре, вдруг всколыхивалось, – в голове ли, в штанах ли, – и он, дождавшись, когда пьяную Гальку рубанёт уже конопатым лицом в салат или сковородку с вермишелью, осторожно лез ей в этот бич нынешних деревенских баб – тренировочные штаны, – и шарил там рукой. Никаким больше способом удовольствие от общения с женщиной он уже получить не мог, дарить – тем более.

 Платья, юбки, сарафаны, порой и длинные волосы, то есть все то, что раньше подчеркивало женственность, давно ушли из друлевского быта, подмененные соображениями удобства, рациональностью и ленью. И носили бабы на выход – в основном джинсы, а в быту – эти неизбывные тренировочные штаны с тройными лампасами. Но волосы свои, хоть уже и с проседью, но по-прежнему темной медью отливающие, Галина берегла пуще всех драгоценностей.

 “Хах-халь” Леша уже успел выцыганить у полюбовницы и кофейник, и кружку немецкую, дело оставалось за кузнецовским чайничком, когда за срамным эпизодом мать и засунувшего руки ей в штаны Лешу застукал, тихо-тихо внося в дом цветы и бутылку, вернувшийся из армии на месяц раньше, чем ждали, сын Серега. Посетовав, что брат Вася где-то, по обыкновению шляется, за домом