Полковник Ульяшов

И у полковника Ульяшова были вопросы. Много вопросов. И какие! Его, конечно же, не интересовала жизнь разных молодых и прочих шведов вместе с Европой, Америкой и всеми странами Африканского и Азиатского регионов. Его интересовала собственная жизнь. Она, дороже всех мыслимых благ. Потому что — он точно знал — скоро должна закончиться. И не трагический случай тому, не старость, а собственная глупость. Хотя память подсказывала разные жизненные варианты как выкрутиться, выжить, но не как уберечься. Один из них. Он помнил. Много лет назад, четверых советских — тогда ещё советских! — моряков унесло на барже в бушующий океан. Шуму было… Все газеты об этом писали. Штормом баржу сорвало. И не с адмиралами разными или капитанами какими, а именно с рядовыми моряками-срочниками. И не шпаровская это экспедиция, не подготовленная, со связью, продуктами и контролем GPS и GPRS, а случайная, драматическая… Их унесло, и они затерялись… Без воды, без еды, безо всего, вообще. Больше полутора месяцев их в океане носило… Но они выжили. Да! Похудели, естественно (что Ульяшову бы, пожалуй, не помешало), сильно загорели (это полковнику лишнее), вернулись с закалённой советской психикой (чем-чем, а этим Ульяшов, в принципе, переполнен), с опытом выживания в экстремальных условиях. Вот! Последнее («с опытом выживания») Ульяшову как раз бы сейчас! Моряки ели солдатские ремни и сапоги, кажется. На завтрак, обед и ужин. Ели! Размачивали и ели! Кушали, если по культурному. Что как раз полковнику в недалёком будущем и предстояло. Причём, не важно, как и где, но тоже добровольно-вынуждено. Правда, у советских моряков это было жизненной необходимостью, а у полковника, делом чести, то есть вынуждено. Смысл разный, но результат точно будет противоположным. Он не вынесет этого. Категорически. Не подавится, но умрёт, безусловно, и однозначно. Понимание этого, полковника убивало. Сильно и заранее. Но время ещё было. Для действий. Не для слёз — они в душе уже были, ниагарским водопадом текли, их безысходный форс-мажор вызывал, а «для оптимизации процесса в сторону положительной (для полковника Ульяшова) динамики». Что в переводе на обычный язык означает, сбивай, товарищ полковник, молоко лапками в сметану — народная мудрость! — выберешься (Возможно!) Один вариант из миллиона, может и миллиарда. Но, для оптимиста, каким себя раньше считал Ульяшов, больше — меньше, не важно. Главное, вариант был. Значит, на него курс!

Получив от генерала мудрое напутствие (чего раскис? вперёд! действуй! решай!) полковник бросился к музыкантам. Их непременно нужно было задержать. Сейчас и срочно. Никаких отпусков (он теперь врио командира)!

Полковник влетел в оркестровый класс. Запыхавшийся и вспотевший, лицо красное… Остановившись в центре комнаты, она удивительно пустой была, кроме срочников и дирижёра. Срочники чуть со стульев не попадали, стоя на них, окна тряпками протирали, а дирижёр авторучку из рук выпустил, он за столом сбоку сидел, ошарашено на вторжение повернулись.

Оглядываясь, Ульяшов перевёл дух, в классе шла влажная приборка, спросил:

— А где остальные? — Он видимо имел в виду музыкантов.

Срочники и лейтенант (он поднялся со стула, вытянулся), смотрели на полковника с удивлением, срочники даже с грустью.

— Как где, в отпуске… Кто где… Уже! — вымолвил лейтенант. — С утра.

— Почему?

Вопрос был непросто неожиданным, был глупым, недостойным полковника, переглянувшись, отметили срочники, но в нём мог скрываться драматический для них подтекст: они ведь тоже, некоторые, должны были поехать в краткосрочный отпуск (десять дней не считая дороги).

— Приказ потому что… — всё ещё не понимая смысла вопроса, как и самого появления полковника, сообщил лейтенант, и добавил вообще что-то гражданское. — Тю-тю уже… отдыхают. — Тю-тю прозвучало как модуляция, без иронии, без издёвки, как народное выражение.

Ульяшов на модуляции и споткнулся, вспыхнул.

— Как это тю-тю, понимаешь, почему тю-тю, а работать кто за них будет, со мной в смысле, а? Двадцать девять дней осталось, товарищ дирижёр, понимаешь, двадцать девять. А завтра уже двадцать восемь! Понимаете, двадцать восемь!! Считай двадцать семь!

Дирижёр, естественно, такую арифметику не понимал, он так и сказал:

— Не понял, какие двадцать восемь, почему двадцать восемь… У нас сорок пять суток, вроде… И у меня… у всех…

— Какие сорок пять, Фомичёв? Ты с ума сошёл Уже почти двадцать восемь. Понимаешь? Двадцать восемь! И ни часа больше. Времени нет, нет времени. Нужно работать, работать и работать…

Дирижёр ничего не понимал, был сбит с толку, как и его музыканты-срочники, которым «сильно повезло» присутствовать при разговоре двух начальников, мяли в руках мокрые тряпки, переступали с ноги на ногу. Как и лейтенант, зеркально шмыгали носами,

— Где работать, что работать, товарищ по… полковник? — растерявшись, переспросил лейтенант. — Вы про физическую силу? Музыкантам-срочникам тяжёлое поднимать нельзя.

— Про вашу я говорю, товарищ дирижёр, про умственную, про интеллектуальную силу… Понимаете? Про неё! — Воскликнул полковник и начальственно рубанул рукой воздух. — Всё! Объясняю обстановку: всех музыкантов немедленно вернуть… решается честь наших войск, и моя… Я за командира остался, он в курсе… Итак…

Дирижёра как ознобом передёрнуло.

— У меня вечером поезд… — сообщил он полковнику свою новость.

— Какой поезд, какой вечер, отставить! У вас ни одной минуты лишней… — вскричал товарищ полковник. — Не понимаешь? Бери телефон, звони всех немедленно назад… Вам работать надо, готовиться.

Полковник, как-то неожиданно даже для себя, легко заменил местоимение «нам», на «вам». Из чего получилось, что не он теперь отвечает за проблему, а дирижёр. Да, да! И нервничать сейчас должен был не товарищ полковник, а товарищ дирижёр. Удивительная ситуации, странная. Полковник нервничает, а ответственный за мероприятие — лейтенант — удивительно спокоен. Поразительно спокоен. Невероятно спокоен. Как это, почему? Он же сейчас должен — теперь, в смысле — как белка крутиться, как… неужели это не ясно? — Вы не понимаете остроту и важность ситуации, товарищ лейтенант?

Лейтенант не понимал, вытаращив глаза, немо завис, как на люфт-паузе… И музыканты срочники тоже, раскрыв рты, перестали наводить чистоту, с мокрыми тряпками в руках, стоя на стульях, замерли… В удивлении застыли и портреты композиторов, на стенах.

— Кому звонить, им? — всё ещё не по-военному недоумевал лейтенант. — Так они уехали. Звонить бесполезно. Сегодня понедельник, товарищ полковник, уже 14.37. а мы в 10.00 отключили телефоны — так договорились — чтобы не беспокоить. Следующий сеанс связи ровно через неделю с 10.00 до 11.00. Всё. Отпуск же, товарищ полковник, отпуск. Целый год люди ждали! А что случилось? Что за пожар? Я не в курсе.

— Какой пожар, тьфу-тьфу, — сплёвывая через плечо, полковник быстро оглянулся. — Этого нам только не хватало. Никаких пожаров! Мы победить должны, вот в чём!