Отель «Альгамбра» на Лестер-Сквер, ок. 1890 г., Эрнест Дадли Хит.

В холмсиане слова «богемский» и «богемный» неизбежно ассоциируются с опубликованным в журнале «Стрэнд» в июле 1891 года рассказом «Скандал в Богемии», действие которого происходит в 1888 году.

В этом рассказе — признанном одним из самых популярных — мы знакомимся с Ирэн Адлер, привлекательной оперной певицей, оказавшейся непревзойдённой авантюристкой: она шантажирует наследственного короля Богемии, угрожая разрушить его планы жениться на скандинавской принцессе. Тайно пробравшись на Бейкер-стрит, король сообщает Холмсу, что Адлер располагает компрометирующей фотографией, подтверждающей их романтическую связь. Дело разрешается благополучно, но на этот раз не благодаря Холмсу — его попытка заполучить улику проваливается, — а из-за чувства собственного достоинства певицы и её профессионального восхищения перевоплощениями детектива. Казалось бы, «Богемия», значащаяся в названии, должна отсылать к исторической области Чехии, которая в XIX веке была частью Австро-Венгерской империи, но мы, конечно, рассматриваем данный скандал скорее не как международный конфликт, которого едва удалось избежать, а как историю о суровом, поглощённом своим делом мужчине, которого перехитрила очаровательная актриса, бесспорно, его покорившая. Любопытно, что в самом начале рассказа Конан Дойл как будто бы вскользь упоминает, что Холмс, склонный к отшельничеству и женоненавистничеству, обычно не выносит «светского общества всей своей богемной душой» («Скандал в Богемии»). Разумеется, «Богемная душа» подчёркивает необычный образ мыслей и жизни и не имеет никакого отношения к богемцам. Однако два эти кажущиеся далёкими понятия связаны: удалённостью (в одном случае географической, в другом — социальной) и привлекательностью, которой Холмс обладал для английских респектабельных читателей.

Порой кажется, что исторически «Богемий» было не меньше, чем самих представителей богемы. А всё потому, что сперва богемность неизменно ассоциируется с определённым образом жизни, складом ума, даже временем суток, а уже потом — с местом, подарившим ей название.

Стрэнд, ок. 1890 г., Лондонская стереоскопическая и фотографическая компания.

В предисловии к сборнику рассказов «В и о Богемии», опубликованном в 1892 году, Богемия описывается как легендарная земля свободы, которая может быть «где угодно, везде и нигде. И существует в сердцах её обитателей и в жизнях тех, кто её любит». Однако прозвище «Богемия» часто привязывалось к определённым местам, где процветало и беспрепятственно укоренялось нечто необычное. Изначальные и самые известные «очаги» находились на левом берегу Сены и на Монмартре в Париже, позже — в некоторых других городах: в районе Швабинг в Мюнхене, в нью-йоркском Гринвич-Виллидж и в районе Хейт-Эшбери в Сан-Франциско.

В конце XIX и начале XX веков пометка «Богемия» обозначала, хотя и не точно, некоторые лондонские районы. Они лучами расходились из Стрэнда: на юг, вниз к набережной; на север, вверх через Ковент-Гарден в Сохо; на восток, до нижней части Флит-стрит; на запад — со значительным повышением социального статуса, — к Хеймаркет, Сент-Джеймс, Пиккадилли и «Клубландии».

Театр «Лицеум», Веллингтон-стрит, 1909 г., Бедфорд Лемер.

Богемность процветала во многих театрах, включая «Лицеум», «Гейети», «Адельфи», «Олимпик» и «Стрэнд», а также в редакциях многих газет и других периодических изданий. Вперемежку с ними располагались места, где, говоря современным языком, «звёзды культурной индустрии», предавались богемному отдыху.

Однако Стрэнд являлся главной артерией, о чём Холмс с Ватсоном были прекрасно осведомлены. Когда в «Знаке четырёх» друзья едут с Бейкер-стрит к театру «Лицеум», то неминуемо пересекают невообразимо оживлённую улицу:

Фонари на Стрэнде мерцали туманными пятнами расплывчатого света, отбрасывая слабые дрожащие круги на скользкий тротуар. Жёлтые полосы неяркого, зыбкого сияния магазинных витрин прорезали душный туманный воздух, заливая мрачным, мутным блеском запруженную улицу.

На мой взгляд, было что-то зловещее и призрачное в бесконечной чреде лиц, проплывающих через узкие коридоры света: лиц, унылых и счастливых, изнурённых и оживлённых. Как весь род людской, они выходили на свет из мрака и снова погружались во тьму… Один лишь Холмс был выше подобных мелочей. На его коленях лежала записная книжка, в которую он при свете карманного фонарика время от времени заносил какие-то цифры и заметки.

(«Знак четырёх»)

Пока Холмс, как кажется, не обращает внимания на то, что его окружает, его компаньон изучает странный грозный мир; хотя они, должно быть, проходили по Стрэнду уже много раз, здесь он не чувствует себя как дома.

Реакция Ватсона вполне оправдана, особенно в вечернее время. Обратимся к плодовитому, но ныне забытому журналисту, драматургу, поэту и самопровозглашённому представителю богемы Шэфто Джастину Адэру Фицджеральду, написавшему в 1890 году:

Ни на одной улице в мире ежедневно не появляется, не встречается и не водит компанию столько талантов, гениев и бездарностей, как на Стрэнде. Ни на одной улице не зарождается и не взращивается столько великих надежд и чаяний; ни на однойулице неумолимое Отчаянье не крадётся и не пытается спрятаться за радужной ширмой, как на знаменитом весёлом и оживлённом Стрэнде.

Конечно, ничто не вечно ни в одном городе, а меньше всего в Лондоне с его бесконечными массовыми сносами и последующими архитектурными «улучшениями». Особенно это касается восточной части Стрэнда: согласно проектам 1830-х годов, пресловутый район близ Холивелл-стрит планировалось сровнять с землёй. В итоге эти планы привели к появлению ансамбля улиц Кингсуэй и Олдвич, сооружённому в 1905 году.

В своих мемуарах, озаглавленных «Мои богемные дни», художник Гарри Фернис описывает эту местность, какой он знал её в 1870-х годах:

Когда я впервые с нею познакомился, лондонская богема состояла из удивительной мешанины ветхих, колоритных и знаменитых старых улиц, переулков, постоялых дворов, старомодных таверн и книжных лавок.

В этом уникальном квартале соседствовали порок и добродетель, интеллект и невежество, нищета и роскошь.