фаланги есть цена возрождения духа и что в этом знаке нам нечего надеяться на остаток нашей исковерканной и опозоренной физической жизни, все надежды только на смысл нашего смертного часа. Я, записывая это, понимаю, что ни в коей мере не возвышаюсь над общим для всех нас страхом смерти, и понимаю, что однажды все великие слова, которые были написаны, придут и потребуют искупления…

Но я не верю, что мы сможем вернуться к той жизни, которую вели с вами вчера и которую вы соблазнительно развернете перед нами по возвращении, — слишком много мы уже выстрадали, чтобы путь к кажущемуся абсолюту вел нас по какой-либо иной дороге, кроме глубокой долины страданий. Ад не напрасно открылся перед нашими несчастными глазами, и тот, кто однажды увидел его, не найдет дороги назад к земным пирам. Недавно я рассказывал о мальчике из гитлерюгенда, как он нес изображение Искупителя по мостовой с возгласом «Сгинь, проклятый еврей», рассказывал о самом Гитлере, как он предстал перед собравшимся сбродом в Берхтесгадене и как потом восторженные женщины глотали гравий, которого касалась его нога… какой позор — это ведь был не Антихрист из жития святых, физически красивый и духовно горящий, а скорее жалкое пугало, каждой клеткой чем-то похожий на лавочника средней руки…

И конечно, верх позора, что орава людей, связанных со мной одной национальностью, не только не чувствовала своей испорченности, но была готова в любой момент потребовать от каждого глотания гравия, хамства и такой же испорченности. Я вернулся домой и обратился к Достоевскому, к нему, кого преследуют именно в этой Германии, как никого другого, — я прочел в «Бесах» те слова, которые Петр Степанович говорит сыну генерала… «Глупы все, каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями — вот шигалевщина! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю, полное равенство. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. О, дайте взрасти поколению! Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, — вот чего надо! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам…»[76]

Конечно, Достоевский прав, конец света наступил. Даже если это конец света слезливого и проклинающего прошлое.

9 сентября 1937[77]

В замке Хоэншвангау несколько дней я был гостем его высочества[78]. После долгих ночных бесед с хозяином дома я отправился отдохнуть, но, не найдя выключателя, заблудился по дороге в комнату, которая располагалась в кавалергардском крыле, путаясь в коридорах и винтовых лестницах незнакомого дома, так что в конце концов, смирившись, опустился на ступеньку и ждал рассвета, дрожа от холода. Хозяин дома рассказывал мне разные вещи, которые в нашем контексте звучат словно из далекой дали: о мундштуке, рассчитанном на три сигары, который он, юный принц, видел в пользовании Бисмарка, потому что этот героический чревоугодник только так, от трех сигар одновременно, мог получить достаточно дыма… о благословенном аппетите старого императора, с которым он завтракал незадолго до рокового 1888 года[79]. Наконец он рассказал мне о самых мрачных и трудных часах, пережитых им в должности командующего армией мировой войны незадолго до ее поражения… тогда, в сентябре 1918 года, когда весь армейский резерв растаял до половины, а в распоряжении летчиков группировки оставалось неполных двенадцать гектолитров бензина. В заключение он показал мне фотографию из «Берлинской иллюстрированной газеты», на которой господин Геринг, счастливый семьянин, виден в своем кабинете рядом с Эмми Зоннеманн[80]… на фоне огромного гобелена из частной коллекции Виттельсбахов, который украли brevi manu[81], как, вероятно, и весь остальной реквизит этой впечатляющей фотографии: огромные кольца на пальцах хозяина дома и ожерелья и серьги его женщины. Мы говорили о происхождении этого красивого человека, который в свое время — официальные документы прошли через руки кронпринца, — будучи сыном официантки из Розенхайма, безуспешно добивался приема в баварский кадетский корпус и по этой причине должен был убраться в Пруссию. Однако теперь, создав фантастический герб, господин Геринг ведет свою родословную от какого-то вестфальского военачальника раннего Средневековья и в своем явном психическом расстройстве всерьез воображает себя королем Пруссии собственной персоной. Один мой знакомый, который недавно был в Каринхалле[82], видел на плашках дверей, за которыми жили различные фрейлины этой née[83] Зоннеманн, надписи «Первая фрейлина», «Вторая фрейлина» и т. д. Но все, все они вместе. Все они делают вид, что из «Classa dirigente»[84], придумывают для себя невероятные гербы, составляют для себя еще более невероятную генеалогию, выбирают себе «адъютантов» из обедневшей северогерманской аристократии, которая, как когда-то во времена Бокельсона, толпится в их свите. К жене герра Геринга должны официально обращаться «уважаемая госпожа», герра Геббельса куртуазирует какой-то паршивый принц из еще недавно правящей династии средненемецких земель, даже герр Гиммлер, который ведет на удивление простой образ жизни в остальном, имеет в своей свите, как говорят, медиатизированного аристократа. Но самое страшное — это их женщины: вчерашние манекенщицы, прошедшие через столько рук, которые, хотя и увешаны драгоценностями, выуженными у знатных семей, никогда не смогут признать свое сомнительное происхождение из горничных и кухарок и, представляя собой во внешности нечто среднее между кинодивой и кокоткой, играют в придворные интриги:

— Как же это, фрау Геббельс, я постоянно вижу в пользовании вашего мужа три служебных автомобиля, а ведь он имеет право только на два?

Примерно так. И все они такие. Метят в революционеры, а де-факто — мелкая грязная буржуазия, которая не может избавиться от свежих воспоминаний о собачьем ошейнике и которая к концу обеда при