— Имеешь в виду «Дюхамел-Стэндифорд»?

— Их самых, ага.

Я сделал глубокий вдох.

— Постоянную работу мне не дали.

— Черт! — прокричала она так громко, что мне пришлось поднять руку, и она взглянула в сторону комнаты Габби и скривилась.

— Они сказали, что не стоило мне обзывать Брэндона Трескотта. И намекнули, что я слишком неотесанный тип, которому надо поучиться манерам, прежде чем прикоснусь к живительному источнику их льгот.

— Черт, — сказала она, в этот раз тише и без шока в голосе, только с отчаянием. — И что нам теперь делать?

— Не знаю.

Какое-то время мы сидели в тишине. Говорить особенно было нечего. Весь этот страх, все беспокойство — мы продолжали чувствовать их, но восприятие это притупилось, словно мы притерпелись к ним.

— Я брошу колледж.

— Не бросишь.

— Еще как брошу. Вернусь к…

— Тебе немного осталось, — сказал я. — На следующей неделе экзамены, интернатура, а к лету ты уже будешь семью кормить, а тогда…

— Это если я вообще найду работу.

— …а тогда я смогу себе позволить работать на себя. Так близко от финиша с дистанции сходить нельзя. Ты же лучшая в своей группе, и работу найдешь запросто. — Я улыбнулся с уверенностью, какой совсем не чувствовал. — Все у нас получится.

Она чуть отстранилась и внимательно посмотрела мне в глаза.

— Ладно, — сказал я, чтобы поменять тему, — колись давай.

— Это ты о чем? — Деланая невинность в голосе.

— Когда мы поженились, то договорились, что хватит с нас этого дерьма.

— Договорились, было такое.

— Никакого больше насилия, никаких больше…

— Патрик. — Она сжала мои ладони своими. — Просто расскажи мне, что произошло.

Я рассказал.

Когда я закончил, Энджи подвела итог:

— Значит, кроме того, что работу ты не получил, а худшая в мире мать снова потеряла свою дочь и ты отказался ей помогать, тебя все равно кто-то ограбил, пригрозил смертью и избил. Теперь тебе надо оплачивать больничный счет, к тому же ноутбук у тебя тоже увели.

— Ну а я о чем? Я же был в восторге от этой штуки. Она весила меньше, чем твой бокал. И каждый раз, когда я его открывал, на экране появлялась рожица и говорила: «Привет».

— Ты разозлен.

— Ага, разозлен.

— Но из-за одного ноутбука крестовый поход учинять не будешь, так?

— Ну, там же рожица вежливая была, я не говорил?

— Достанешь другой ноутбук, с другой рожицей.

— На какие шиши?

На это ответа не было.

Посидели в тишине, она закинула ноги мне на колени. Я оставил дверь в комнату Габби приоткрытой, и в тишине было слышно ее дыхание — на выдохе она чуть присвистывала. Этот звук напомнил мне, и не в первый уже раз, какая она хрупкая и уязвимая. Какие мы сами уязвимые, потому что так ее любим. Страх того, что с ней в любой момент что-то может произойти, а я не способен буду ничего с этим поделать, — этот страх был в моей жизни настолько вездесущ, что мне иногда представлялось, как он растет, словно третья рука, у меня из груди.

— Ты что-нибудь помнишь из того дня, когда тебя подстрелили? — спросила Энджи, подбрасывая еще одну веселенькую тему для разговора.

Я мотнул рукой:

— Кусками. Помню шум.

— Это точно, а? — Она улыбнулась, вспоминая. — Громко там было — столько пушек, стены бетонные. Жуть.

— Ага. — Я тихо вздохнул.

— Твоя кровь, — сказала она. — Ею там все стены заляпаны были. Когда «скорая» приехала, ты лежал без сознания, и я помню, как просто стояла и глядела на все это. Твоя кровь — ты сам, — но не внутри, как надо. А на полу, и на стенах тоже. Ты даже не белый был, а голубоватого оттенка, как твои глаза. Лежал там, но знаешь, тебя там уже не было. Как будто ты уже был на полпути к небесам и давил на газ изо всех сил.

Я прикрыл глаза, поднял руку. Ненавижу слушать об этом дне, и ей это было известно.

— Знаю, знаю, — сказала она. — Я просто хочу, чтобы мы оба помнили, почему завязали со всем этим жесткачом. И не только потому, что тебя подстрелили. Потому что мы подсели на все это. Тащились от этого. До сих пор тащимся. — Она запустила руку мне в волосы. — Я родилась не только для того, чтобы читать «Спокойной ночи, Луна» по три раза на дню и вести пятнадцатиминутные дискуссии о чашечках.

— Знаю, — сказал я.

Я знал. Уж кто-кто, а Энджи явно не была создана для того, чтобы быть матерью и домохозяйкой. И не потому, что ей это не удавалось — удавалось, и еще как, — просто ей совершенно не хотелось ограничивать себя этой ролью. Но когда она вернулась в колледж и с деньгами стало туго, стало логичным не тратить деньги на нянек, а днем сидеть с Габби, а по вечерам учиться. И вот так — как говорится, сначала постепенно, а потом внезапно — мы оказались там, где оказались.

— У меня крыша от всего этого едет. — Она указала глазами на игрушки и книжки-раскраски, валяющиеся на полу гостиной.

— Надо думать.

— Крыша едет, дом горит, шифер во все стороны.

— Медицинский термин именно такой, ага. Ты отлично справляешься.

Она закатила глаза:

— Спасибо, но только, милый?.. Я, может, и притворяюсь отлично, но все равно — притворяюсь.

— Разве не все родители так же?

Она скривилась:

— Нет. Ну, серьезно, кому захочется говорить о деревьях? По четырнадцать раз. За день. Эта малютка, я ее обожаю, но она анархистка. Встает когда хочет, думает, что буйство в семь утра — самое оно, иногда орет безо всякого повода, решает, что будет есть, а что — ни в какую по двадцать раз за минуту, лезет руками и лицом в неимоверно отвратительные места, и нам с ней маяться еще четырнадцать лет — в том случае, если мы наскребем денег на колледж, а на это шансов мало.

— Но прежняя жизнь загоняла нас в могилу.

— Загоняла. Но как же я по ней соскучилась, — сказала она. — По прежней жизни, которая загоняла нас в могилу.

— Я тоже. Хотя сегодня я узнал, что превратился в слабака и тряпку.

Она улыбнулась:

— Превратился, а?

Я кивнул.

Она вскинула голову:

— Ну, если уж на то пошло, ты изначально был не так чтобы уж очень крут.

— Я знаю, — сказал я. — Так что представь, в какого легковеса я теперь превратился.

— Черт, — сказала она. — Иногда я тебя просто до смерти люблю.

— Я тоже тебя люблю.

Она скользнула ногами по моим коленям, туда-сюда.