— Ты почему морковку не ешь?

— А почему у тебя лицо забинтовано?

— Вообще-то я каждый четверг обматываюсь бинтами.

— Не-а. — Габриэлла уставилась на меня широко распахнутыми глазами. Их она унаследовала от матери — огромные, карие. И от нее же ей достались оливкового цвета кожа, и широкий рот, и темные волосы. А от меня — кудряшки, тонкий нос и манера отвечать вопросом на вопрос.

— Кушай морковку, — сказал я снова.

— Я ее не люблю.

— На прошлой неделе любила.

— Не-а.

— Ага-ага.

Энджи опустила вилку.

— Прекратите, вы оба. Я вас предупреждаю.

— Не-а.

— Ага-ага.

— He-а.

— Ага-ага. У меня и фотографии есть.

— Не-а.

— Ага. Сейчас фотоаппарат достану, покажу.

Энджи потянулась к своему бокалу:

— Ну пожалуйста! — Она пригвоздила меня к месту взглядом своих глаз, таких же огромных, как у ее дочери. — Ради меня?

Я обернулся к Габриэлле:

— Ешь морковку.

— Ладно.

Габби воткнула вилку в кусочек моркови, засунула в рот, начала жевать. Лицо ее озарилось.

Я приподнял брови.

— Вкусно, — сказала она.

— Ну а я о чем?

Она поддела вилкой другой кусочек, начала хрумкать.

Энджи сказала:

— Четыре года на это смотрю и не понимаю, как у тебя получается.

— Древняя китайская хитрость. — Я принялся медленно и осторожно жевать крохотный кусочек куриной грудки. — Кстати, не знаю, как тебе, а мне вот лично трудновато есть, когда нельзя пользоваться левой стороной челюсти.

— Знаешь, что тут самое смешное? — По голосу Энджи я понял, что ни о чем смешном сейчас не услышу.

— Не знаю, — сказал я.

— Большинство частных сыщиков не похищают и не избивают.

— Но ходят слухи, что число таких случаев растет.

Она скривилась, и я почувствовал, что мы с ней оба мечемся мыслями и даже не представляем, что думать по поводу случившегося со мной. Когда-то мы были экспертами в этой области. Она бы швырнула мне грелку со льдом и отправилась в спортзал, ожидая, что к ее возвращению я уже буду в порядке, буду снова рваться в бой. Теперь эти дни в далеком прошлом, и сегодняшнее напоминание о них загнало каждого из нас внутрь своего защитного панциря. Ее панцирь состоял из тихой ярости и осторожного отстранения. Мой — из саркастичных шуток. Вместе мы напоминали комедианта, безуспешно пытающегося пройти курс по управлению собственными эмоциями.

— Паршиво выглядишь, — сказала она с неожиданной для меня нежностью.

— Но чувствую себя только в четыре-пять раз хуже. Честно. Я в порядке.

— Перкосета тебе надо.

— И пива.

— Их же вроде мешать нельзя.

— Я отказываюсь идти на поводу у масс. Я принял решение, и решение это — не чувствовать никакой боли.

— И как, удачно?

Я отсалютовал своим пивом:

— Миссия выполнена.

— Пап?

— Что, милая?

— Я люблю деревья.

— Я тоже их люблю, солнышко.

— Они высокие.

— Это точно.

— А ты все деревья любишь?

— До единого.

— Даже маленькие?

— Конечно, милая.

— А почему? — Моя дочь подняла руки ладошками кверху — верный признак того, что заданный ею вопрос не только жизненно важней, но и, спаси господи, достоен детального изучения.

Энджи бросила на меня взгляд, в котором читалось — добро пожаловать в мою жизнь.

Последние три года я пропадал либо на работе, либо в попытках найти работу. Трижды в неделю, пока Энджи была на занятиях, я сидел с Габби. Однако близились рождественские каникулы, и на следующей неделе ей предстоял выпускной экзамен. А после Нового года — интернатура в «Образовательном центре „Синее небо“» — благотворительной организации, специализирующейся на обучении подростков с синдромом Дауна. По окончании интернатуры, в мае, Энджи получит диплом магистра прикладной социологии. Но до этого момента деньги в нашей семье предстоит зарабатывать только мне. Друзья уже не раз советовали нам переехать в пригород — жилье там дешевле, школы безопаснее, налоги на недвижимость и взносы на страховку ниже.

Но и я, и Энджи выросли в городе. Белые заборчики и двухэтажные коттеджи нам нравились так же, как мохнатые ковры и бои без правил. То есть не так чтобы очень. У меня некогда была хорошая машина, но я продал ее, чтобы начать копить деньги на колледж для Габби, и теперь перед домом был припаркован мой побитый джип, порой неделями простаивая без дела. Я предпочитаю метро — залез под землю в одном конце города, выскочил в другом, и на клаксон давить не надо ни разу. Мне не нравится стричь газон или подравнивать кусты, а потом сгребать с лужайки скошенную траву и обрезанные ветки. В торговых центрах мне неуютно, а есть в забегаловках я терпеть не могу. Да и вообще, очарование пригородной жизни — и в целом, и в конкретных деталях — мне совсем не понятно.

Мне нравится звук отбойных молотков, блеяние сирен в ночи, круглосуточные закусочные, граффити, кофе в картонных стаканчиках, струящийся из люков пар, брусчатка, желтые газеты, гигантский логотип «СИТГО петролеум» и чей-то крик «Такси-и!» холодной ночью, ошивающаяся на углах шпана, рисунки на асфальте тротуаров, ирландские пабы и парни по имени Сал.

В пригородах всего этого не найти, во всяком случае не в таких объемах, к каким я привык. С Энджи ситуация такая же, если не хуже.

Так что мы решили растить ребенка в городе. Купили домик на приличной улице, с крохотным двором и неподалеку от детской площадки (также неподалеку от довольно стремного квартала, но это другая тема). Мы знаем большинство своих соседей, и Габриэлла уже может назвать по порядку пять остановок на красной ветке — факт, от которого сердце ее старика переполняется гордостью.

— Заснула?

Энджи взглянула на меня поверх учебника, когда я зашел в гостиную. Она переоделась в треники и одну из моих белых футболок. Она в ней просто тонула, и я с беспокойством подумал, что она недоедает.

— Наша болтушка Габби взяла краткую паузу во время насыщенного диалога о деревьях…

— Гррр… — Энджи откинула голову на спинку дивана. — И чего ей дались эти деревья?

— …и заснула крепким сном.

Я рухнул на диван рядом с ней, сжал ее ладонь своей, поцеловал.

— Кроме мордобоя, — сказала она, — что-нибудь еще сегодня произошло?