от лица всех певиц, поносила эту толпу за ее потребность в разврате, издевалась над ее самообманом. Лаврецкую окружили разгневанные и пьяные лица тех мужчин, которые лишь недавно весело улыбались ей, звали, ждали ее общества и радовались ее присутствию среди них. Они негодовали на нее потому что их заставили понимать то, чего они не хотели видеть. Они злились за то, что разбивался их самообман, благодаря которому они могли разнообразить свою жизнь, вырываясь из тенет общественных условностей и бросаясь в беспечный и веселый кафешантан, где деньгами можно заменить красоту, молодость, ум и воспитание. Все презрение к кафешантану теперь сразу вылилось наружу в превратилось в общий крик толпы, которая бранилась, возмущаясь жестикулировала и шумела вокруг глубоко взволнованной и бледной Лаврецкой.

XI.

Скандал принимал опасные размеры. Лаврецкую осыпали такими оскорблениями, после которых пьяные гости могли перейти к кулачной расправе. Пичульский и Ольменский куда-то отлучились из ресторана, и только после слов прибежавших официантов, заявивших, что пьяные гости безобразят и певиц бьют, директор и метр-д-отель бросились в зал спасать репутацию учреждения.

За ними отправился вышедший из кабинета полицейский пристав с красным лицом, потерявший впопыхах выпавшие из фуражки белые перчатки. Пристава предупредил под секретом городовой, доложивший лаконически: «Ваше высокородие, скандал!..»

— Что такое, что такое? — суетились тревожно Пичульский и Ольменский, протискиваясь к столу, у которого стояли окруженные публикой Лаврецкая, Вера и Коротков.

— В чем дело, господа, в чем дело? — басил пристав Засадов, пробираясь решительно и самоуверенно сквозь толпу, — позвольте, позвольте...

Толпа подалась несколько назад и забросала администрацию сада и полицейского жалобами и протестами. Все комкали и не оканчивали фразы, перебивая друг друга, больше восклицали, чем разговаривали. Пристав ничего не понимал из их слов, да, видно, и не старался понимать, а лишь натянул на голову фуражку, поправил пояс и сказал: «господа, господа, нельзя-же скандалить, стыдно, право, разойдитесь, пожалуйста». В это время к Вере подскочила содержательница хора, мадам Левинсон, толстая, пожилая женщина, напудренная, с алыми щеками и огромными золотыми серьгами в ушах. Мадам Левинсон схватила Веру за руку, оттащила ее в сторону и накинулась на нее: «Ну, чего ты скандал подняла, протокола хочешь, штраф, на кой чорт ты с ней связалась, студента не видела?»

— Наплевать мне на студента, — закричала истерически визгливо Вера, — а чего она такой фасон держит? Думает, что она певица, так имеет право меня прогонять? я такая же, как и она, я ей покажу, будет она меня помнить».

— Пойдем, — увлекала ее между тем содержательница хора, — все вы хороши! И взяв ее под руку, повела наверх.

Пичульский же быстро подошел к Короткову, который был так растерян, что не понимал, что делается вокруг него, и находился в крайне подавленном состоянии духа. Он не мог заступиться за Лаврецкую, она ему казалась виноватой, но с другой стороны ему было ее жаль, и он не знал, как поступить. Среди толпы было много студентов, и он видел, что его товарищи порицают его, считают его в некоторой степени участником скандала, который их возмущал. Он боялся своим заступничеством подтвердить свое увлечение Лаврецкой. Ему в этот момент стало стыдно своей любви к ней, он видел, что публика относится также и к нему враждебно, и у него не хватило мужества противостоять толпе. Этим его состоянием воспользовался Пичульский. Он схватил его под руку и быстро повел из зала со словами: «пойдемте, пойдемте». Студент беспрекословно шел с ним, словно загипнотизированный. Когда они вышли в сад, Пичульский участливо обратился к студенту:

— Вы, молодой человек, поблагодарите меня, что я вас благополучно увел, а то было бы вам плохо. Послушайте моего отеческого совета: идите себе отсюда и забудьте об этом учреждении. Добра вы здесь не найдете: плюньте вы на любовь. Какая здесь может быть любовь, одна эксплоатация. Вы еще молоды, и нечего вам, бедному человеку, увлекаться кафешантанными певицами. Всякая из них променяет вас за лишние пять рублей. Уверяю вас.

Коротков слушал его и не мог ничего ответить директору, так как слова Пичульского против его воли казались ему справедливыми; но в то же время Пичульский с его правдивою речью, участием и благородством казался ему крайне противным. Вместе с тем, у Короткова так сжалось сердце по Лаврецкой, ему так захотелось ее увидеть, он почувствовал такую тоску по ней и такую безотчетную тревогу, что едва не зарыдал. Но ответив ни слова Пичульскому, он вырвал с отвращением свой локоть из его руки и, пошатываясь, как пьяный, побрел к воротам сада. Он хотел бежать отсюда, больше не возвращаться сюда, но за воротами он сел на лавочку и стал ждать, не будучи в силах противостоять тоске по Лаврецкой. Что-то ему подсказывало, что не так уже и виновата Лаврецкая. Он чувствовал теперь, под влиянием свежого воздуха, что у Лаврецкой есть какое-то оправдание, и что она расскажет ему обо всем. Он уже в душе прощал ее, лишь бы ее увидеть после того града оскорблений и издевательств, каким она подверглась.

Лаврецкую же пришел спасать Ольменский. Пользуясь суматохой и враждебным отношением к Лаврецкой ее недавних поклонников, он бросился к ней и, успокаивая толпу, ловко подталкивал девушку. Вертясь около нее, он провел ее через толпу, защищая Лаврецкую своими жестами и криками, приводя в негодование буянов. Они не знали, с какой целью уводит он Лаврецкую, намерен ли он изгнать ее или предпринять какие-либо меры для ее наказания и удовлетворения гостей. Лаврецкая повиновалась ему, точно в угаре, трепеща от страха.

Пред лестницей, которая вела к отдельным кабинетам, Ольменский пустил Лаврецкую наверх, а сам загородил лестницу и вступил в пререкание с молодежью, продолжавшею протестовать с бранью и настаивать, чтобы Лаврецкой не было в кафешантане. Публика угрожала, что дирекция рискует иметь неприятности из-за Лаврецкой, и нелестные эпитеты по адресу певицы и администрации сада неслись со всех сторон. Ольменский все обещал, со всеми соглашался, божился, извинялся, ругал и порицал Лаврецкую и сумел парализовать настроение толпы.

XII.

Рылеев не думал о том, что он влюблен в Дубровину. Он не предполагал, что может серьезно увлечься женщиной, доступной многим и любившей уже других мужчин. Он только понимал и чувствовал, что между ним и Дубровиной установились какие-то новые, не обычные кафешантанные отношения. Он не задавался вопросом, почему он интересуется ее знакомыми, почему ему неприятно было, когда кто-либо присылал ей на сцену букет и записку с приглашением на поездку за