можно было от души посмеяться.

— Ты собралась спать здесь? — спросил он и посмотрел на свои книги и газеты, которые лежали тут все эти месяцы, нет, даже годы вместо женщины. В его жизни плоть заменили слова.

— Но ты же меня пригласил.

— Но не здесь же? — Он показал на кровать, на зеркало, на тумбочки.

— А где же еще? В старой комнате Иби?

— Но разве это не странно?

— Странно? А что тут такого странного? Здесь разве кто-нибудь спит? — спросила она. — Я что, заняла чье-то место? Посягнула на часть кровати, которая мне не предназначена?

— Да не то чтобы… — сказал Хофмейстер, помешкав пару секунд. — Нет, никто тут не спит. То есть я тут сплю. И мои газеты.

— Ну вот.

Он снял рубашку, а она, сидя на кровати, рассматривала свои босые ноги.

— Но все равно это странно, — сказал он скорее сам себе, чем ей. — Все в тебе странно.

Она развернулась, чтобы видеть его, как он стоит у окна с рубашкой в руках, и сказала:

— Ты такой белый. Еще белее, чем раньше. Как будто с годам и становишься все бледнее и бледнее. Ты что, совсем не бываешь на солнце? Женщины не любят белое тело.

Он старательно развесил рубашку на спинке стула, сел и стал снимать ботинки и носки. Носки сунул в ботинки. Их ему тоже подарил его начальник, издатель, спустя два десятка лет верной службы. Два десятка, а сейчас их прошло почти три. В издательстве любили полезные, практичные подарки. Что-то, что можно надеть. И, соответственно, снять. Он сказал:

— С тех пор, как ты ушла, на меня больше никто не жаловался. Ни на меня, ни на мое белое тело. Ни на недостаток солнца. Ни на что. Все жалобы исчезли. Разве что жилец время от времени что-то придумывает.

И когда он уже не ждал, что она ответит, когда он на секунду забыл, что она здесь, она сказала шепотом:

— Такое белое, что прямо жутко. Твое тело.

Ее голос тоже не изменился. Что-то в нем еще тогда, давно, было ему поперек горла. С того момента, как все необыкновенное, особенное в ней прекратило быть необыкновенным и особенным и стало только источником раздражения.

На ней было яркое платье. Летнее платье. Раньше она почти всегда носила черное. Джинсы, очень часто джинсы. Пока ему однажды вечером не пришлось сказать ей: «Ты же не подросток. Может, стоит потихоньку перейти на другую форму одежды?»

— Как будто ты болен, — сказала она. — Как будто ты умираешь. Ты не умираешь? В этом все дело? Йорген, ты что, скоро умрешь?

Он пошел в ванную, включил свет, и она опять пошла за ним. Босиком. Ее туфли остались стоять внизу у дивана. Она посмотрела на него в зеркале в ванной. Она все-таки изменилась. Теперь там, где раньше не было морщин, были морщины. Ее лицо то ли пополнело, то ли похудело. Сейчас, при ярком свете в ванной он это увидел. В этих крошечных изменениях скрывались три года. Нет на свете ничего более пугающего и потому ненавистного, чем вид стареющей женщины. Она олицетворяла распад, она пришла, чтобы отомстить ему за все удовольствия.

Хофмейстер покашлял и переставил с места на место баночку с кремом.

— Моя косметичка внизу в чемодане, — сказала она. — Не хочется за ней идти. У меня нет сил. Я так устала. У тебя найдется для меня зубная щетка?

На раковине лежало две щетки. Она посмотрела на них. — Зеленая — это Тирзы, — сказал Хофмейстер.

Она взяла синюю щетку, выдавила на нее пасту и начала чистить зубы, рассматривая себе в зеркале.

Хофмейстер с отвращением смотрел, как его щетка исчезла у нее во рту. И как она теперь двигалась там туда-сюда. Его это раздражало, ему было отвратительно, мысль о том, что его щетка сейчас у нее во рту, была просто невыносимой. Ему захотелось закричать: «Прекрати сейчас же, грязная свинья, немедленно прекрати!» — и вырвать щетку у нее изо рта, но он сказал:

— Я спущусь и принесу тебе новую. Она, вероятно, будет свежее.

— Не утруждайся, — ответила она с полным ртом пены. — И так нормально.

— Что ты сказала?

— Не утруждайся, — повторила она. — Вот что я сказала. Мне и так вполне свежо.

Он дождался, пока она закончит чистить зубы. Она не торопилась. Потом он тщательно промыл щетку. Она все это время стояла возле раковины и смотрела на него в задумчивости, однако не без удовольствия. Как будто она стояла тут и вчера, и на прошлой неделе, и месяц назад. Он продолжал мыть щетку. Он тер ее так яростно, будто она могла его чем-то заразить. Мыслью. Верой. Болезнью.

Сейчас Хофмейстер рассмотрел, что ноги у нее стали толще. Немного отекшие, не такие эстетичные, как раньше, не такие неприкосновенные. Но и он тоже изменился. Выдержал две операции на челюсти. Это было заметно, он понял это, она наверняка это заметила, но промолчала, как и почти обо всем. И так же, как она, он не стал задавать вопросов. Да и зачем?

Тут он подумал о Тирзе. Она будет здесь еще пару недель. Всего лишь пару недель, не больше. А потом отправится в путешествие, почти в кругосветку, с парнем, которого он еще не видел, но должен был познакомиться с ним у нее на празднике, на ее большой вечеринке. Он однажды спросил у нее:

— Это один из тех ребят, которых я по утрам заставал у нас в ванной?

Но она только посмотрела на него с улыбкой и ответила:

— Да нет, пап, те все были одноразовые, на одну ночь.

Он тогда глупо улыбнулся и пробурчал:

— Угу.

Он никогда не смог бы связать воедино мир своей дочери и мир одноразовых парней. И то, как мимоходом она об этом сообщила, выбило его из колеи. Не то чтобы он был шокирован, от силы чуточку обеспокоен. Не более того.

— Я предложил тем мальчикам чистое полотенце, — сказал он, но скрыть волнение у него не получилось, и Тирза, похоже, это заметила, потому что сказала:

— Пап, только не переживай, пожалуйста. Я знаю, что делаю, я же не глупая.

— Нет, нет, — сказал тогда он, — конечно.

И развернулся, чтобы заняться своими делами, хоть и напрочь позабыл в тот момент, что это были за дела.

Он начал чистить зубы, стоя рядом с супругой, и вспомнил тот их разговор с Тирзой, и тех парней, которые тоже были здесь, часто в полумраке, потому что боялись зажечь свет. Как будто знали, что