— Тирза очень интересуется Южной Африкой, всем регионом. Вообще-то, Тирза интересуется всей Африкой. Я правильно сказал? Всей Африкой? Больше всего на свете она хотела бы проехать на местном общественном транспорте от самой южной точки до Марокко, но я ей запретил. А кроме того, там практически отсутствует общественный транспорт. Что такое общественный транспорт в Камеруне, как это должно выглядеть? Это же смерть в чистом виде. Я где-то читал, что у них там даже нет катафалков, так что покойников везут на кладбище прямо в автобусе. Под мышкой.

Он засмеялся. Мысль о том, что умершего родственника можно везти на кладбище в автобусе, делала смерть не такой уж и страшной. Если притвориться, что ничего ужасного не случилось, то ничего и не случится. Хофмейстера стукнули по ноге. Он воспринял это как знак незамедлительно собрать все крошки из корзинки и отправить их в рот. Еда как истинная благодать.

— Значит, ты собралась пересечь Африку на общественном транспорте? — Мать Тирзы очень старалась, но получалось у нее скверно. У нее были благие намерения, как, впрочем, и всегда, но ее натура неминуемо брала верх.

Тирза ничего не ответила и еще раз пнула отца по ноге. Видимо, это и был ответ.

— Я объяснил ей, — сказал Хофмейстер, — что общественный транспорт в Африке… — И снова получил пинок. — Тирза, — начал Хофмейстер, когда прожевал. — С этим я ничего не могу поделать. Тут я, так уж вышло, бессилен. Случается и такое.

Тирза только покачала головой. И качала головой не останавливаясь, как маленький ребенок, которому давно пора спать, и он капризничает от усталости.

— Дело не в том, можешь ли ты с этим что-то поделать, папа, — сказала она, — а в том, что меня это все бесит. Может, ты прекратишь? Прекрати все это, я тебя прошу.

Она как будто делала ударение на каждом слоге.

Хофмейстер поднял на нее взгляд. Половина ее порции лежала нетронутой на тарелке. Другую половину она только помяла вилкой. Хофмейстер плохо разбирался в людях. Иногда он ничего не понимал даже в собственных детях. Таких близких, но при этом чужих. Как те парни, которых Хофмейстер иногда заставал по утрам в ванной, — чужих, но при этом близких. Как будто они всю ночь ждали его в этой ванной комнате. Его и его полотенце. Друзья его дочери, для которых он был просто благородным господином, хотя ему, признаться честно, хотелось быть кем-то другим.

— Что я должен прекратить?

— Так себя вести. И вообще весь этот разговор. Этот идиотский разговор. И прекратить вести себя со мной не как обычно. Прекрати этот спектакль, папа, который ты устроил только потому, что у нас за столом эта женщина! — Когда она произнесла «женщина», ее голос стал очень громким, она почти кричала.

— Разве я веду себя по-другому? — спросил Хофмейстер. Он старался не упускать из вида ни супругу, ни дочь. Как будто они могли наброситься друг на друга, если он перестанет за ними следить. — Я по-другому говорю? Или по-другому ем? Может, я вдруг перестал чавкать? — Он засмеялся своей шутке, но остальные даже не улыбнулись.

— Ты не чавкаешь, но разговариваешь не как обычно, да, папа. Обычно всегда говорю я, а ты только киваешь или спрашиваешь: «А чем занимается ее отец?» А потом мы вместе моем посуду. И тогда ты тоже почти ничего не говоришь. Ты слушаешь то, что говорю я. И в этом нет ничего страшного. Иногда я спрашиваю, что ты сегодня делал, и ты отвечаешь: «Ничего особенного». И мне больше ничего не надо. Потому, что ты такой. Ты не умеешь по-другому. И все равно это намного больше, чем умеет она. Так что вот этот разговор, этот совершенно идиотский разговор, он мне поперек горла.

Хофмейстер потрогал блюдо, в котором запекалась рыба. Оно до сих пор было горячим.

— Иногда я говорю с тобой, Тирза. Это же правда. Ты прекрасно об этом знаешь. И я читаю тебе вслух газету. Смешные заметки. Это ведь тоже правда.

— Да какая разница, пап! Ты милый по-своему. Ты ужасно милый по-своему. И когда ты читаешь за ужином смешные кусочки из газеты, мне нравится. Они не всегда смешные, но это не страшно. Тебе же смешно. И это самое главное. Но можно задать тебе вопрос, раз уж мы сейчас все-таки разговариваем, а не читаем смешные кусочки из газеты, можно кое-что у тебя спросить, папа?

— Да, конечно, — кивнул Хофмейстер. — Ты можешь спросить что угодно, Тирза. Все, что захочешь.

— Почему ты не вышвырнул эту женщину из нашего дома?

Ему ужасно захотелось потянуть себя за нижнюю губу, но он подавил эту потребность. Хофмейстер подлил еще вина сначала Тирзе, потом своей супруге и потом уже себе. Он попытался обменяться с супругой понимающим взглядом, но та застыла с глупой улыбкой и как будто не замечала его. Так что он сказал:

— Нельзя вышвыривать женщин из дома, Тирза, и уж тем более женщину, с которой родил двоих детей. Эта женщина — твоя мать, Тирза. Поэтому я впустил ее к нам, вместо того чтобы выставить. Мне это показалось достойной причиной. Она твоя мать. Она была твоей матерью. И она всегда ею будет.

Мать Тирзы сидела с таким видом, будто они обсуждали другую мать. Другую мать другого ребенка.

— С трудом, — вдруг медленно сказала она, поигрывая солнечными очками. — Двоих детей ты сделал с большим трудом, Йорген. О да, говорить ты умел, ты все говорил, говорил, говорил. Иногда мне казалось, будто у нас в постели разыгрывали эротический радиоспектакль. Но чтобы сделать детей, надо все-таки кое-что делать, а не только говорить, Йорген. И не кое-что, а то, что надо. Нужно засунуть свой инструмент в правильное отверстие.

Мысли Хофмейстера застряли на эротическом радиоспектакле. Он сам считал себя тихим и скромным человеком, но, видимо, другие люди воспринимали его иначе.

— Она нас бросила, — сказала Тирза и показала вилкой на женщину, которая не так давно демонстрировала Хофмейстеру свои ноги. За вилку зацепился кусочек рыбы и упал на скатерть. — Может, у нее были причины бросить тебя, папа, и, может, это были даже серьезные и веские причины, но у нее не было никаких, вообще никаких, ни малейших причин бросить меня! — Голос у нее сорвался.

Хофмейстер почувствовал приближение паники. Чудовищной паники.

— Не показывай вилкой, Тирза, — сказал ее отец. — Не нужно так делать. Можно пораниться. — И пригладил волосы, как будто это могло помочь, как будто это могло развернуть беседу в другом, более безопасном направлении. Например,