гений —

А ну-ка, попробуем стать современней!

Стихотворение военных лет, над которым он работает, — «Солдатский бокал»:

Звени же, добрая латунь,

И нам напоминай:

Не все, кто встретил тот июнь,

Встречали этот май.

Я вижу, тост по сердцу вам,

Да больше нет вина —

А то расщедрись, старшина,

На лишние сто грамм?

(1945–65)

Я привожу лишь отдельные строчки, которые написаны почти без помарок.

Снова Гете:

И если истина вредна —

Она полезнее обмана:

Пусть даже ранит нас она,

Поверь, целебна эта рана.

Рядом пометка: У Гете — 18 слов, у меня 16!

Экспромт за столом во время разговора с Новеллой Матвеевой, май 1966 года:

Поэт сказал:

Я не люблю похвал!

А кто меня не хвалит —

Тот нахал!

Надпись посредине страницы: Вечно живой Гете.

Лишь бы мне поставить ногу в стремя!

Живо распрощаюсь с вами всеми:

На коня — и поминай, как звали!

Чтобы шапку — звезды задевали!

(Вар. — Чтоб за шапку —).

И вдруг — шутливое:

Красота телесная

У нее волшебная,

И вполне прелестная

Красота душевная…

(Или наоборот!)

Песня про гусей лапчатых (позднее он ее немного изменит и допишет строчки):

Прилетали гуси лапчатые,

Приносили гусли звончатые,

У них крылья были крапчатые,

У них лапки — перепончатые.

В скобках — заготовки для ее продолжения: рассыпчатые, бревенчатые, крупичатые, ступенчатые.

«Знание — Сила»?

Смешное название!

Невежество —

Бóльшая сила,

Чем знание!

*

Сюжеты.

Перед грозой пыль столбом поднимается в последний раз — скоро ее прибьет надолго.

Сеять легче, чем жать.

Тончайший волосок отбрасывает тень…

Когда ошибаюсь — заметно; когда лгу — нет…

Удивительно, что человек, живущий на вечном двигателе (земля, звезды, луна), среди вечных двигателей (она в вечном двигателе — вселенная) и состоящий из вечных двигателей (атомы), пришел с помощью науки к убеждению, что вечных двигателей нет! (25.10.65)

Киплинг. Несколько страниц — переводы, черновики.

И вдруг — совсем другое:

Я в детстве верил в мир, как в бога;

Я думал: жизнь — родная мать;

Со временем я стал немного

Иначе это понимать.

(Рядом нарисованы пистолеты и женский профиль.)

Отдельные строчки:

Тоска. Ни дома, ни покоя, ни уюта.

(Конец 1965 года)

Чуть ниже:

Не могу я с тобой оставаться…

Не могу я с тобой расставаться…

И как во все века,

Тоска, тоска…

Расстаемся, прощай,

Мы говорим на разных языках,

Прощай, — быть может, встретимся: в веках…

Нет музыки в моей душе, увы.

Прощаться проще, чем прощать.

И мы с тобой прощаемся —

Я пролистала всю тетрадку, в которой около ста листов. Строчки, стихи выбирала почти наугад, скорее то, что легче прочитать. Много неоконченных, зачеркнутых, переделанных по несколько раз, где меняется иногда всего лишь одно слово. Над некоторыми стихами Борис работал много лет. Вновь и вновь возвращался к фронтовым стихам, а к Гете — до конца своих дней.

Однако наброски мыслей о прощании, которые появляются в конце тетрадки, говорят о многом. Они относятся непосредственно к дням раздумий о жизни, к попытке изменить ее в корне.

Вкладыш из шести листов, на которых продолжаются размышления, начало письма, отдельные фразы. Пять из них разделены вертикальной чертой; слева — «за»:

Возьми себя в руки. Прекрасный совет. Расстаюсь.

Справа — «против»:

Нет точки опоры. Разлюбил и оставил.

Строчки из незаконченного письма:

Последние годы — цепь обид: твоих и моих. Раздражение. И уже близки к тому, чтобы стать плохими соседями. Мучить друг друга. Потребность.

Ухожу, — ведь любовь ушла. Любовь ушла — и мне пора уйти.

И вдруг, вслед за трагическими строчками, совершенно неожиданные:

Как задумал Жук жениться —

Бабочек много, да нет подходящей!

Да! Да!! Да!!!

…Конечно, я согласна. Как только Боря позвонит — так ему и скажу.

Почему не звонит? Надо было сразу сказать, тогда.

Наконец звонок. Слышно, как обычно из Переделкина, плохо. Голос Бори мне не нравится. Говорит коротко: «Прошу тебя, приезжай».

Помнится, это выходной день. Через несколько часов я у него в просторной комнате коттеджа, стоящего особняком возле бокового входа в парк. Раскрыта дверь на террасу. На письменном столе машинка, рядом — раскрытая тетрадь, в беспорядке исписанные листы. Полная пепельница окурков. Начатая бутылка коньяка.

Боря подходит, не обнимает, целует руку.

— Сядь, пожалуйста.

Не помню слова. Смысл не забуду никогда.

— Прости. Я виноват, не могу оставить ее, она для меня словно ребенок.

Ужас сковывает сердце. С трудом удерживаю готовые политься слезы. Опускаю глаза, чтобы не видеть его, чтобы он не видел моих глаз. Говорю единственную фразу:

— Отвези меня домой, я сама не смогу доехать.

Мы выходим в парк, идем к машине. Боря молча заводит ее. Я сажусь на переднее сиденье рядом с ним. Молчим. В пути он включает приемник, но тут же выключает. До сих пор помню слова песни, успевшие прозвучать: «У вас и у нас сегодня новоселье». Как странно устроена память.

Боря снимает руку с руля, кладет на мою, слегка ее сжимает. Снова возвращает на руль.

Где-то на подъезде к моему дому говорит:

— Не горюй, все будет хорошо.

Уехал.

С трудом взбираюсь на свой четвертый этаж, войдя в комнату, не раздеваясь, падаю на кровать и начинаю с удовольствием умирать, так мне кажется. Именно умирать, страдая. И чем быстрее, тем лучше. Кажется, получается. Еще немного — и я умру.

Отвлек звонок. Боря сообщает, что доехал. Спрашивает, как я себя чувствую. Снова успокаивает:

— Не горюй, все будет хорошо.

Ничего хорошего никогда не будет, хотя уже чувствую, что прежнего удовольствия от желания умереть, кажется, не испытываю.

Наутро,