– Татьян, ты случайно не скажешь, куда моя шапку подевалась. Ищу и никак не найду. Ты не знаешь, где она?

– Знаю! – с ехидством и издевкой в голосе отозвалась она. – Я за водой на озеро ходила и ее вместо платка на голову надевала.

– Ты шутишь или издеваешься надо мной? Я тебя серьёзно спрашиваю, а она чепуху мелет, – обиделся он.

– Ты сам чепуху городишь! Ну кто, кроме тебя, твою шапку наденет? Где положил, там и ищи! А не чуешь, что она у тебя на голове, видать, совсем зачитался!

В больнице. Гуляева, Демьянова, Захарова

Хотя и не в ладу живут две пожилых вдовы Анна Гуляева с Устиньей Демьяновой, а как сойдутся вместе, не набаются меж собой, вспоминая о своих мужьях, которые погибли на фронтах. У одной в японскую, у другой в империалистическую войну. Уж, толи не востра на язык Устинья, а Анна все же беседу начала первой – она никому не отдаст первенства в разговоре, и всегда ее очередь:

– Я в ту пору ждала ево в побывку. Он письмом меня за неделю до этого известил. Гляжу в окошко, а он катит на своём двоёем, – усиленно закатывая глаза под лоб, предвозвестила Анна Устинье. – Я приготовилась и жду. Взметнула на дверь своими глазами, а он встал на пороге и молча улыбается. Я так и обомлела. Хотела от радости крикнуть, а у меня не кричится. Глазам-то своим не верю и ушами-то никак не расслышу, чего он мне для первости проговорил. Вот вертится в голове, а вспомнить так и не могу, что он мне сказал. Да и дело-то давненько было, ведь больше двадцати годов. Хотя я перед ним ничем и не виновата, а все же боязнь-то берёт. Я стою, немножко призадумалась, а он меня врасплох дёрг за полу. Я так и онемела, а он изменился в лице-то и баит: «Если замечу, то не кстись, не молись, пощады не жди!» Быть, кто-нибудь ему прописал в письме, на меня нахвастал. Пришлось мне ему в ноги бухнуться и прощенья просить, взмолилась, так и отбоярилась.

– Ведь ты тогда, когда он опять ушел на службу-то, вскорости Нюрку-то родила? – выбрав место и время, вклинила в Аннин разговор щепетильный вопрос Устинья.

– Вот и горе-то! – недоуменно ответила Анна.

– А я про свово Мишу-то скажу. Помню, перед войной его как-то по пьянке в картежную игру втравили, и мой Миша проигрался до нету. Мне один человек вехнул об этом. Я тут же сходила в мазанку, отпёрла свой сундук, выбрала коренной мой сарафан и снесла, продала его Александре Лаптевой. Денежки-то понесла Мише, а он еще из круга не успел вылезти, уж больно обрадовался мне и деньгам. Уж не дам свово Мишу в обиду. Еще два сарафана продам, а Мишу выручу, пусть играет в свое удовольствие, себе на потеху. А вскоре его забрали на войну, а там и на фронт он попал. Мне и стало частенько вспоминаться в ту пору. Я часто вспоминала о нем: воин воюет, а жена горюет! А помнишь, когда за солью-то в Нижний ездили, да без билета-то оттуда ехали? Я от боязни тогда всю дорогу про себя все молитвы проговорила. Изба, хибарка больно у меня плоха, как тогда парни-то подняли ее, так в угол-то и сейчас холодище несет. Мы с Васягой прямо–таки замерзаем, а дров нету. Закинула было словцо на счет дров брательнику Якову, а он как взрызнет на меня, что я и не рада, что спросила. А председатель только завтраками кормит, да зубы заговаривает.

– Он, слышь, в больнице лежит?

– Да вышел давно!

– Выздоровел?

– А какая зараза ему сделается! Брательник твой, Кузьма, за него был, а топерь, видно, опять сиклитарем стал.

– А у меня дров во дворе тоже нет ни палки, но зато девки меня протапливают. Я им квартиру под келью до самой масленицы сдала, пусть сидят, да для себя тепла, сколько им надо, запасают, – опять взяв разговор в свои руки, продолжая общую вдовью заботу о дровах, Анна. – А ты ладно-ка, у меня что случилось с печью-то: девки, мол, дрова сначала носили из дома, а, видно, отцы их стали поругивать за это, так они повадились дрова воровать. Позавчера принесли беремя, затопили галанку, и вдруг как ахнет взрыв! Мою галанку так вдребезги и разворотило, развалилась вся. Пришлось ее совсем изломать, а кирпичи повытаскать на двор. Быть может, это Митька подделал, он все с ружьями, да с порохом водится. А дрова-то эти как раз у него были украдены. Наверное, в полене устроил заряд, вот и взорвалось.

– Он на всякие пакости способный, – подтвердила и Устинья. Между ними продолжал перебулькиваться разговор.

– Да, гоже, вон, Дуньке Захаровой, тоже вдова, а живет за отцовой спиной и не об каких дровах не беспокоится, – перемахнув со своим разговором с себя на Дуньку, продолжала Устинья.

– Да и больно сначала-то отец ее, когда она еще была в девках, старался скорее выдать замуж, чтобы от нее избавиться, упрекал ее. Говаривал ей: «Тебя, Дуньк, в семье держать расчёту нет, больно объедаешь помногу. Никакого приполну нет, разве только из-за навозу». И пришлось ей тогда выйти замуж за первого, кто посватал: за немилого, за Федьку Митрофанова. Ладно, Федора-то убили на войне вскорости, а то она ево не любила, как собака палку, да и он ее ругал «худой», – провозгласила Устинье Анна.

– Да, вот теперь Дунька-то снова живет в отцовом дому, а он ее не выгоняет. Видно, дело-то не в навозе.

– Она в отцовом-то дому келью содержит, шинкарит, самогоночку подерживает и подолом промышляет. От мужиков отбою нет, и парней обучает, – из зависти на Дуньку рассудачились Устинья с Анной.

– Бают, она больно за собой наблюдает, свое тело холит, постоянно в зеркало заглядывает, себе красоту наводит.

– Она у меня однажды у самой спрашивала: где бы, говорит, достать девьего молока для белизны лица.

– А у меня спрашивала, нет ли вапетитных каплей. Надо бы отдать ей вирверьянку, третий год на боковой полке пузырек стоит. Ведь она и так вон какая, упитана телом, ходит одни титищи пышные, по пуду. Вон какие! Не то, што у нас, сухолярвов, – самокритично высказалась Устинья.

– Уж действительно, она, как конфетка, из бумажки вывернутая.

– Да уж, есть, во что, было бы чем! – многозначительно, с ехидной улыбочкой, добавила она. – А куда ей, вапетитные-то капли-то, она и так, как колода, толстая, вон, какая туша.

– Она баит,