крепко сжимаешь в злости при перебранке с людьми, вот они и болят у тебя. А могут и совсем сгнить, и повыпасть, – не мог стерпеть, чтоб не высказать шутливо свои замечания Устинье врач. – Насколько могу – помогу, – пообещал он ей. – На вот таблетки, две проглоти сейчас, а остальные прибереги на случай, когда разболятся зубы, тогда и глотай по одной таблетке при болях.

Поблагодарив врача за помощь, Устинья из кабинета вышла. Ее вопрошающе встретили взглядом ждущие очереди приема:

– Ну как? – поспешила к ней с вопросом заждавшаяся ее Анна.

– Ничего! Все в порядке.

Получив лекарства, микстуру и капли, и попрощавшись с больными, подруги вышли из больницы, с большим облегчением пошли домой.

– А я все же схитрила! – самодовольно улыбаясь, начала дорожный разговор Устинья.

– А что? – спросила ее Анна.

– Врача-то я надула, не показала прогалину между зубами и запасное дупло в заднем зубу. Оно-то и спасло меня от неприятного глотания таблеток, которыми снабдил меня врач. Одну-то я проглотила, а вторую в дупло запрятала, вот она! – Устинья, отхаркнув, ловко выплюнула таблетку себе на ладонь и, отбросив ее в сторону, предостережено проговорила:

– Буду я их глотать! Еще отравют! От врачей только этого и жди, – с пренебрежением к медицине высказалась она. – А с зубами я лучше к Настасье Булатовой схожу, она, бают, больно гоже заговаривать их умеет.

– Ну да, сходи, – посоветовала ей и Анна.

– А головную боль лечить лучше нет, как меня научили: залезть на колоколину и встать под большой колокол во время звона. Я уж однажды пробовала, боль как рукой сняло!

Савельевы. Масленица. Минька

За неделю до Масленицы в доме Савельевых разразилась семейная драма. Минька с Санькой, работая в прихожей, оборудованной под токарню, пели богослужебные стихиры и, заспорив о том, на какой глас поется «Господи воззвах к тебе», приостановили работу. Минька, остановив станок, стал горячо доказывать тесавшему проножки Саньке, тот, воткнув топор в чурбан, в знаниях оборонялся перед старшим братом. Заслышав во дворе голос и возню с распряганием лошади приехавшего с мельницы отца, братья встрепенулись, перестали спорить и живо принялись за дело. Войдя в токарню, отец инстинктивно понял, что ребята только что бездельничали, и он начал на них ворчать:

– Что вы каждую минуту только и норовите прошалберничать. Не успеешь отвернуться, как стараетесь приостановить работу, как наёмники, все из-под палки приходится вас заставлять. Как не для себя работаете, – досадливо брюзжал он, отворяя дверь в переднюю избу.

– Смолол что ли? – спросила его Любовь Михайловна, чтоб сколько-нибудь рассеять нахлынувшую на него злобу.

– Всю ночь высидел, а не смолол, очередь не подошла. Ужо опять пойду, – с нескрываемым раздражением ответил Василий.

Быть бы мирному исходу злобы отца, но тут подвернулась не вовремя высказанная жалоба матери на Ваньку. Ванька, воспользовавшись мартовской оттепелью накануне, долго загулялся на улице, промочив ноги в лаптях, простудился, закашлял.

– Что! Догулялся! Дошатался! Закашлял! Я вот возьму и оттаскаю тебя за кудри-то, да еще прибавлю! – назидательно с угрозами, но жалливо обрушилась мать на Ваньку. – Неслушники! Им дело говоришь, а они как будто и не слышат; их учишь, а они и понимать-то не хотят! – раздраженно, уже не только на Ваньку, а вообще всем детям касаемо, брюзжала мать.

– Отец! Ты уйми его, взгрей хорошенько! Ведь с ними с хворыми-то таскаться-то несладко будет!

Василий, видимо, только и ждал этого. Эти слова вконец вывели его из равновесия. Он, внезапно подскочив к Ваньке, стукнул ему в загорбок. Ванька от удара, отлетев к лохани, заревел от боли. Мать от жалости бросилась в защиту Ваньку, с укоризненными словами обрушилась на мужа:

– Разве так детей-то учат! Не рывками да пинками, ведь ты своей рукой и перешить можешь. Ты и так его зарвал, затыркал, защипал, он даже расти перестал, а ведь в поле-то он с тобой пашет!

Василий, вконец растревоженный и озлобленный упреками жены, наконец не выдержал. Одержимый приступом ярости, он ударил ее в спину. Она, заохав от боли, взвыла от обиды и от жалости к детям.

На шум из токарни прибежали Минька и Санька. Кому не приведись – сын за мать заступится. Возмужалый Минька – защита матери – угроза от отцовой вольности, смело встал между отцом и матерью, своим телом загородив мать от ударов и глядя прямо отцу в глаза, тихо, но решительно сказал:

– Бей лучше меня, а маму в обиду не дам!

Убоясь духом и содрогнувшись сердцем, отец, видя в сыне силу и отвагу, из наступательной осмотрительно занял оборонительную позицию. Пыша злобой и чувствуя в себе физическое укрощение, он, злорадно смотря в лицо сыну, укоризненно выдохнул:

– Ишь, какой защитник нашёлся!

– Да, кроме меня ее защитить некому, братишки еще малы, так вот я…, – давясь сухой спазмой, глотая колючий комок, застрявший в горле, всего не договорил Минька. Губы его судорожно задрожали, на глаза просились слезы. И эти-то слезы сына и не только его, а слёзы всей семьи, отрезвили его чувство стыда и совести перед семьёй, все сильнее и сильнее сдерживало его пыл. И отец обмяк, чувствуя себя побеждённым. Он решил в сердце своем: после этого случая никогда, даже пальцем не дотрагиваться до жены, ибо он оказался безвозвратно побеждён. Он стоял среди избы в каком-то охватившем его оцепенении с низко опущенной головой, потом он ушагисто направился к двери, досадливо пинком раскрыл ее, со злостью хлопнул дверью за собой так, что в шкапе посуда загремела. Вышел во двор.

Наступила и сама Масленица – традиционный трехдневный праздник народного гулянья по всей России. Этот праздник заведён с незапамятных древних времен язычества перед семинедельным Великим Постом, в который очищается душа христианина от всех грехов и пригрешений перед радостным весенним праздником Пасхой. Не успел наступить первый день масленицы, а Митька Кочеврягин уже напился и, как обычно, буяня, вышел на улицу. Пьяно качаясь, для начала своего куража, потеряв всякую человеческую совесть и стыд, он на глазах людей, мочась, вывел на снегу похабное слово. Потом, матерно ругаясь, он азартно и очумело рванул на себе рубаху, разорвав ее от шеи до самого подола – пуговки горохом брызнули в снежный сугроб. Какая же это масленица обходится без драки! Довольный своим ухарством, Митька крикнул в улицу:

– А ну, кто хочет по-любе подраться!

Охотник на драку тут же выискался: стоявший на другом порядке, подвыпивший Ванька Федотов, отозвался:

– Ну, хоть я желаю с тобой померяться силой.

– Ну, начинай, ударяй первым!

– Нет, ты.

– Нет, ты,