своему Кузьме шестерых детей, как по заказу, слоёным пирогом: девку, парня, девку, парня. В итоге трех девок и троих парней. Живя за Кузьмой, зная, что он ее чрезмерно любит и вызнав его невзыскательность к ней как к жене, Татьяна не боялась его. Всякие оплошности с ее стороны оставались безнаказанными. Узнав об их семейной жизни, бабы говаривали, беседуя между собой:

– Кузьма-то у нее под левой пяткой! Она из него веревки вьет!

Беседуя на завалине, где сидели, собравшись, и мужики, и бабы, бабы, любопытствуя, спрашивали Татьяну:

– Как уж ты с ребятишками-то управляешься, у тебя их вон какая уйма?

– Так, кое-как, как и все, – уклончиво отзывалась Татьяна.

В начале их совместной и супружеской жизни Кузьма как-то осенью, простудившись, захворал, захирел, дня три не ел, ни пил, жизнь в нем совсем угасала. Любя Кузьму как мужа, Татьяна, подойдя к постели, где он лежал в болезненном состоянии, она его стынувшие ноги прислонила к своей обнаженной пылкой груди. Разогретая жениным телом, его кровь жизнетворно запульсировала по его жилам. Он оживленно шелохнулся, открыв глаза. На его лице появилась жизнерадостная улыбка. С этого дня он стал выздоравливать, а вскорости и совсем оздоровел. Но Татьяна, любя его, долго и частенько с досадой упрекала его за хилость.

Вскоре после выздоровления Кузьма почувствовал во всем своем теле прилив силы и способности к жизни во всех ее проявлениях. Однажды ночью, ложась спать, он предложил жене:

– А ты бы, Татьян, сняла исподнюю-то юбку, огонь-то загасить, что ли? – просил он перед тем, как лечь с ней рядом.

– Задувай! Я легла, – отозвалась она.

И теперь было бы у них детей не шестеро, а больше. Первенького ребенка, девочку, она заспала, когда ее Кузьма был на войне. Спать она с молодости увалиста: груди объёмисто-большие. С самого вечера завалилась она в постель, а чтобы ребенок ночью не плакал и не беспокоил ее, она вывалила из прорехи рубашки ему обе груди, а саму сном так приварило, что и не учуяла, как, привалившись к младенцу, невольно задушила его. А со вторым ребенком – мальчиком, тоже получилось несчастье. Как-то стряпала она в чулане, а он, державшись ей за подол, хныкал и мешал ей орудовать ухватом и кочергой. По нечаянности пырнула она ухватом сзади неотступно тянувшегося за ней ребенка, он упал и угодил в чугун с крутым кипятком. Взвизгнул мальчик, вскрикнула в безумстве мать, но было поздно: ребенок, обварившись, через час умер. Придав незабываемую скорбь матери. Поэтому-то вот сегодня, сидя на завалине и беседуя с бабами, Татьяна, невольно вспомнив о несчастьях в молодости, высказалась перед бабами:

– Да, детки и радости, дети и горе. И не почаешь, где и чем набедокурят, что едва очухаешься. Хотя я им зря-то и не дую в ж…ы-то, но наказывать их приходится не кнутом, а стыдом. Больше словами, а уж если слов не понимают, прибью. У меня знай порядок.

Кузьма же по-своему относился к своим детям, зря не бил их. Они поэтому льнули к нему, как обезьяны не дереве, висли на нем.

Но однажды, не выдержав озорства детей, Кузьма, рассердившись, раскричался, унимая их.

– Ты что это расшумелся, как холодный самовар! – шутливо стала унимать мужа Татьяна.

– С ними холодный закипишь, с ними никакого вздыху нет, им дай то, дай другое, им только дай поблажку, так они на голову сядут, – раздраженно укорял он детей. – Я погреб рою, а Петька пристал ногами швырять комья глины обратно в яму. Я его словами хотел унять, а он не понимает. Я его урезониваю, а он мне назло. Пришлось вылезти, да вложить ему за упрямство-то. Он заорал, словно его режут, а потом принялся выть и ныл не меньше часу, мне его нытье надоело, вот я и решил с досады вылезти из ямы-то, перекурить.

Вышел Кузьма из избы на улицу, а Петька все еще продолжал выть.

– А ты не вой, перестань выть-то, ведь не хочется выть-то, а все воешь. Слушать-то как надоело. Не вой, а то прибавлю на бедность-то! – пообещал отец Петьке, а он, продолжая слёзно плакать, едва выговорил:

– Ме-е-ня избили.

– Кто тебя избил?

– Вон, тот парнишка! – размазывая слезы впомесь с соплями по лицу, проревел Петька.

– Ну, погоди, я ему задам, пымаю и уши нарву!

Ребятишки, подслушивая разговор и услышав об ушах, перепугано бросились бежать как горох, врассыпную, только голые пятки засверкали.

– Дети заполоскали нас, совсем затуркали! – жаловалась Татьяна бабам.

– А чем уж ты их кормишь, ведь у тебя их вон какая орава, им немало надо! – поинтересовалась Дарья.

– Заняли, вон, у Савельева пуд ржи, смололи, из муки вполовик с отрубями и высевками сгоношу тесто, лепешек сваландаю, напеку, они и едят всухую, молока-то у нас заводу нету, а в голодные-то годы как жили – лебеду ели, да не умерли! Вот съедим этот пуд хлеба, там не знай, что будет.

– А корова-то у вас доит или нету? – поинтересовалась у Татьяны Стефанида Батманова.

– Вот и горе-то, не доит. Хотя мы ее по-знате купили, а доила по-малу, а сейчас и совсем перестала.

– А у кого вы ее купили?

– Вон, у Федотовых.

– Ведь она у них стареть стала, из-за этого они ее и продали. Откуда ждать от нее большого молока, корова пошла на издой, – полушепотом проговорила Стефанида, чтоб не услышала Дарья.

– А я думала, из-за кринки. Грешила на тётю Дарью, уж не с заворожками ли она тогда мне подала традиционную кринку, не горлышком, а дном, вот и сидим без молока. Я наслышалась, что они ее больно жалели.

– Тетя Стефанида, ты случайно не знаешь, корова-то у нас не телиться ли хочет? Как ни погляжу, у нее вроде вымя растёт и хвост на бок, – по секрету спросила Татьяна у Стефаниды.

– Нет, это она быка просит! – не обрадовав Татьяну, ей объяснила Стефанида.

– Или жить мы не умеем, или жить экономно не научились, – вновь вклинилась Татьяна в общий разговор. – Деньги-то у нас никак не ведутся, везде нехватки, дыры заткнуть нечем.

– А вон сколько назатыкали! – не стерпел, чтобы шутейно не заметить, имея ввиду шестерых ребятишек у Татьяны.

– Это дело нехитрое, всяк сумеет и способен на это! – шуткой на шутку отозвалась Татьяна.

– Скорее всего вы не расчётливо живёте и к деньгам без скупости относитесь. Видно, покупаете все, что на глаза попадёт. Деньги тратите на всякую пустяковину, а ведь деньги-то так – взял из кошелька копейку, ее уж нет там, жди, когда на ее место