Я рассказываю про свою детскую дружбу с католическими святыми из альбомов по искусству.

Белла говорит, что надо обязательно посещать богослужения в храме, потому что кому церковь не мать, тому Бог не отец.

Джо спрашивает, знаем ли мы, откуда взялось слово «компостела» в названии города, куда он так и не дойдёт? Мне на ум приходят неуместные «компост» и «компостер». Соледад явно знает ответ, но признаваться не хочет – вместо этого собирает несуществующие крошки с тумбочки Джо, меняет местами стакан и бутылку с водой: все эти манипуляции сопровождает сверлящий взгляд Беллы.

Как же трудно не смотреть на больные ноги Джо – на эти кровавые подмётки!

Латинское «campus stellae» – «звёздное поле». 25 июля 814 года (за дату Джо не ручается) в Галисии светила необыкновенно яркая звезда. За светом этой звезды последовал монах- отшельник, имени которого Джо тоже не помнит, – он-то и обнаружил ковчег с останками святого Якова. Вот откуда родом компостела.

– Как красиво! – мечтательно говорит Белла, но лицо её мрачнее беззвёздного неба.

Белла и Джо – новые имена Вали Поповой и Андрея, который тоже был Англичанин, пусть и не с таким чеканным выговором. Моя судьба похожа на писателя, с упрямством расписывающего один и тот сюжет в каждом новом романе – он всего лишь меняет имена персонажам и декорации, перепрыгивает во времени на двадцать лет.

Между тем мы перевалили за экватор.

День тридцать первый. Асторга

Не верится, что две недели назад мы изнывали от жары! На всём пути от Леона до Асторги дул холодный ветер – и не в спину, а в лицо. Пальцы, сжатые в карманах, не хотят разгибаться даже сейчас. Кулак тоже похож на ракушку святого Якова.

Это самый скучный участок пути. Тропа идёт строго вдоль трассы. Плоскогорье, промышленная зона, мимо которой мы чуть было не решились проехать на автобусе – но вовремя остановились. Точнее, автобус не остановился вовремя – выехал на трассу, не дождавшись пассажиров.

– Искушение, – говорит Соледад.

Белла и Джо остались в Леоне: судя по всему, у швейцарки серьёзные планы на англичанина, раз она рискует своей работой. А что? Подлечит ему ноги, увезёт в город Ньон и будет счастлива.

Я сержусь на Беллу и завидую её решимости. У Джо красивые руки и глаза в морщинках-лучах, похожих на дороги в Сантьяго (теперь я узнаю́ их во всём, что вижу). Больше мы с ним никогда не увидимся – если только не бросить всё прямо сейчас: вернуться, упасть к стёртым до крови ногам и пригласить в Екатеринбург. Конечно же, он выберет Россию, а не Швейцарию, меня, а не Беллу – так поступил бы каждый!

– Он гей, – говорит Соледад. – Тот тип из альберго, на которого ты так печально смотрела, он гей.

– С чего ты взяла?

– Внимательно смотрела, внимательно слушала. Это же очевидно, Олга!

Мягкий знак Соледад не даётся. Но сама она внезапно смягчается. Объясняет:

– Когда в лазарет заходили молодые парни, он смотрел на них, а девушек не замечал.

– А может, у него есть сын, по которому он скучает?

– Ну да, ещё скажи, что он погиб на камино, и Джо совершает паломничество вслед за ним, как в том фильме с Мартином Шином!

Километра три после этого шли молча – а когда мимо нас с диким воем промчалась длинная фура с рекламой международных перевозок, я внезапно поняла, что Соледад права.

Вспомнила, как Джо сидел рядом со мной в автобусе на Сен-Жан-Пье-де-Пор – разглядывал фотографии в телефоне, и я краем глаза заметила, что он там был снят с каким-то молодым человеком. Я думала, друг. Или сын. Не придала значения, даже не подумала в ту сторону. Люди моего поколения, выросшие в СССР, невинны вовек.

Вот и Белла тоже – человек из СССР.

А Соледад – совсем другая, пусть и монахиня.

От скуки я стала учить её русскому. Соледад попросила начать с числительных, ведь с помощью цифр объясняется всё самое важное – возраст, цены, время, телефоны, адреса. Мы считаем: адзин, дуа, чри, шэтыри, пат, щест, сэм, уосэм, дэвить, дэсац. Пишем веточкой в пыли её имя русскими буквами – Соледад в ужасе и восхищении. Некоторые вещи её искренне возмущают – зачем нужен твёрдый знак? Если идти и ходить – это одно и то же, как разобраться, мы сейчас идём или ходим?

– Мы идём.

– Идьём.

Мы идьём до позднего вечера по скучной дороге на Вильядангос и после неуютной ночёвки в муниципальном альберго снова выходим в путь до Асторги.

Сегодня у нас за спиной почти тридцать километров.

Нога не болит.

Тётя Юля по телефону передаёт Соледад приветы – и приглашает приехать в Москву.

– Я приду, – обещает Соледад по-русски.

День тридцать пятый. Железный крест

– Твоё имя по-русски звучит как соль.

– Мне нравится. Мне нравится, что по-испански это солнце, а по-русски – соль.

После обеда пилигримы куда-то дружно испаряются, дорога, отмеченная жёлтыми стрелами, пустеет.

Дорога стала рутиной, как в конце концов становится рутиной любая жизнь. Я вспоминаю свою квартиру, где родилась, выросла, состарюсь и умру, – даже когда отключают электричество, я на ощупь нахожу здесь всё, что нужно. Не промахнусь, отыскивая в потёмках любимую чашку, из которой пью кофе. У нас с мамой были почти одинаковые чашки – голубая и зелёная. Зелёная разбилась за два дня до маминой смерти. «Вот и не верь после этого в знаки судьбы», – сказала тётя Юля.

В шифоньере – ещё бабушкином – висят мамины платья и кофточки, в комоде аккуратными стопками разложено бельё. Девочки с работы – так мама называла наших коллег – сказали, что от вещей умершего человека надо избавляться сразу после похорон. Такова традиция, один из тех странных народных обычаев – полуязыческих, полухристианских, – которые я не соблюдаю.

– Что похуже – выбросишь, что ещё крепкое – в храм отнесёшь, – объясняла начальница, Александра Павловна. Она знает, как надо себя вести в любых ситуациях, я ни разу в жизни не видела её растерянной или подавленной. Даже когда скоропостижно умер её любимый муж, Александра Павловна не дрогнула, но стала ещё более собранной, аккуратной, целеустремлённой. К списку дел добавился новый пункт – поездки на кладбище, где всегда хватает работы: покрасить оградку, посадить цветы, которые, зараза, никак не хотят цвести. Не забыть взять мелочь для нищих и колбасу для кладбищенских собак, которые выбегают ей навстречу из-за памятника, точно ждали, не иначе. Одного щенка Александра Павловна взяла домой. «Он у меня кладбёныш», – говорит она ласково.

Я открывала шифоньер, проводила рукой по вешалкам с мамиными платьями – и снова закрывала дверцы. Там до сих пор хранился мамин запах, и, когда тоска была совсем невыносимой, я забиралась внутрь, держала изнутри дверцу, чтобы не распахивалась, и вспоминала, как пряталась там в детстве: выбиралась из шифоньера с каким-нибудь платьем на голове, и вешалка обязательно падала с грохотом, и мама весело бранила меня.