– А разве церкви на ночь не запирают?

Брубек пробурчал «Запирают, запирают» точно таким же тоном, как я бы сказала «Ну и что?». Он внимательно огляделся по сторонам, убедился, что рядом никого нет, затащил велосипед на церковное кладбище и спрятал в темном густом кустарнике под стеной; затем он наконец подвел меня к крыльцу – на ступенях грязноватыми пестрыми кучками собрались конфетти, оставшиеся после чьей-то свадьбы.

– Внимательно следи за воротами, – велел он мне и вытащил из кармана что-то вроде кожаного кошелька, в котором оказалась целая связка гремящих ключей и какая-то тонкая металлическая пластинка в форме буквы L. Еще раз быстро глянув в сторону улицы, он вставил один из ключей в замок и слегка им там подвигал.

Меня вдруг охватил страх: вдруг нас сейчас поймают?

– Где это ты научился вламываться в чужие дома?

– Ну, отец меня научил не только резину менять или проколотые шины ремонтировать.

– Да нас же за это в тюрьму посадить могут! Это называется, это называется…

– Вторжение на чужую территорию. Причем со взломом. Поэтому смотри в оба.

– Но что мне делать, если действительно кто-нибудь придет?

– Изобрази крайнее смущение, как если бы нас поймали, когда мы тут выпивали или ширялись.

– Ну… Я не уверена, Эд Брубек, что это…

Он снова то ли усмехнулся, то ли сердито прошипел:

– Сделай вид, я сказал! Расслабься. Копы смогут тебя прижать к ногтю только в том случае, если докажут, что это ты взломала замок. А если ты ни в чем не признаешься и вообще будешь вести себя осторожно и не будешь трогать замок руками… – Он вставил в замочную скважину тонкую штуковину в форме буквы L, – … то никто не сможет доказать, что ты не оказалась тут случайно – просто гуляла поблизости, обнаружила, что дверь открыта, и вошла внутрь, потому что всегда интересовалась архитектурой саксонских церквей. Между прочим, это и будет нашей легендой – просто на всякий случай. – Брубек приложил ухо к замку, продолжая орудовать отмычкой. – Хотя после Пасхи я тут три раза по субботам ночевал и ни разу не слышал, чтобы сюда заглянул хоть один полицейский. И потом, мы же ничего отсюда уносить не собираемся. Да ты к тому же еще и девочка. Тебе надо просто смотреть умоляюще и ныть: «Пожалуйста, господин викарий, не выдавайте меня! Я убежала от отчима-насильника…»; можешь даже слезу пустить. И, вполне возможно, тебя не только отпустят, но еще и чаю с печеньем «Пингвин» на дорогу выпить заставят. – Брубек жестом велел мне помолчать; в тишине раздался щелчок, и он сказал: – Ну вот, готово.

Церковная дверь распахнулась с поистине трансильванским, как в замке Дракулы, зловещим скрипом петель, и мы вошли.

В церкви Святой Марии из Ху пахло, как в благотворительной лавке для бедных; там царил полумрак, из-за витражей окрашенный в цвета фруктового салата. Церковные стены были толстыми, как в бомбоубежище, и скрежет петель, когда Брубек снова закрыл дверь и запер ее изнутри, гулким эхом взвился под купол, точно в средневековом донжоне. Наверху виднелись старые балки и стропила. Мы прошли по короткому приделу мимо десяти или двенадцати молельных скамей, мимо деревянной кафедры проповедника, мимо каменной купели и органа, похожего на странное пианино с вентиляционными трубами. Аналой наверняка был всего лишь позолоченным, иначе какой-нибудь грабитель – папаша Брубека, например, – давно бы его умыкнул. Над алтарным столиком висел витраж с изображением сцены Распятия; голубь в небе был буквально утыкан стрелами, похожими на вязальные спицы. Обе Марии, два самых верных апостола и римлянин у подножия креста выглядели так, словно обсуждают самую насущную для этой страны проблему: пойдет дождь или не пойдет.

– Ты ведь католичка, да? – спросил Брубек.

Странно, с чего это ему вообще в голову пришло.

– У меня же мама – ирландка.

– Значит, ты веришь и в рай, и в Бога, и во все такое прочее?

Я перестала ходить в церковь еще в прошлом году; и это вызвало самый большой в моей жизни взрыв негодования со стороны мамы – если, конечно, не считать сегодняшнего утреннего скандала.

– У меня на все это вроде как аллергия развилась.

– Мой дядя Норм называет религию «духовным парацетамолом», и, по-моему, в определенном смысле он прав. Если только Бог не способен трансплантировать души тех, кто попадает в рай, то в раю, должно быть, происходит бесконечное воссоединение семей – в том числе и с такими людьми, как мой дядя Трев. Я просто представить себе не могу более адской муки, чем постоянное общение с ним.

– Значит, твой дядя Трев – это совсем не то, что твой дядя Норм?

– Как говорится, это две большие разницы. Дядя Трев – старший брат моего отца. Про себя он говорит: «Я – мозг любой операции», и это, в общем, действительно так. Во всяком случае, у него вполне хватает мозгов, чтобы заставить таких лузеров, как мой папаша, делать всю грязную работу. Дядя Трев занимается прикрытием и, если дело прошло удачно, скупкой краденого; ну, а если запахнет жареным, он сразу начинает изображать мистера «Тефлоновую Сковородку», и выходит, что он тут совершенно ни при чем. Он даже мать мою попытался таким образом обработать, когда отца посадили; мы отчасти именно поэтому и переехали на юг.

– Похоже, этот дядя Трев – порядочная гнида, – сказала я.

– Да, это точно. – В закатных лучах от лица Брубека исходило какое-то психоделическое сияние, но солнце зашло, и его лицо тоже померкло. – Но, знаешь, если бы мне привелось умирать в хосписе, я бы согласился принять любой «духовный парацетамол», до какого смог бы дотянуться.

Я коснулась рукой перил алтаря.

– А что, если… рай действительно существует? Но не всегда, а временами? И проявляется, скажем, как стакан воды, который тебе предложат в жаркий день, когда ты просто умираешь от жажды? Или как когда кто-нибудь по-хорошему к тебе отнесется – просто так, без всякой причины? Или… – Мамины вкуснейшие лепешки с соусом; папа, на минутку забежавший ко мне из бара только для того, чтобы сказать: «Спи крепко, дорогая детка, и не позволяй клопам кусать тебя»; Жако и Шэрон, на каждом дне рождения нарочно певшие «такой корявый корень» вместо «такой хороший парень» и буквально писавшиеся от смеха, хотя это уже, по-моему, давно перестало быть так уж смешно; Брендан, подаривший свой старый проигрыватель именно мне, а не кому-то из своих приятелей… – А что, если рай похож не на картину, вечно висящую на стене, а, например, на… лучшую песню из всех когда-либо написанных? Только пока ты жив, ты можешь услышать эту песню только урывками, случайно, скажем, из проезжающего мимо автомобиля или… из окна на верхнем этаже незнакомого дома в незнакомом квартале…

Брубек смотрел на меня так внимательно, словно действительно слушал каждое мое слово.

И я, черт побери, почувствовала, что краснею, а потому сердито спросила:

– Ну, что ты так на меня уставился?