– Т-ты… С-сучий потрох… Ладно, твоя взяла. Подавись. Только учти, гад… Ох, учти! Ох, я с тобой же и рас… рассчи… Ты, падла, ещё у макросов будешь в ногах валяться, или у всадников в… что там у них вместо ног… молить будешь, чтоб лучше ОНИ тебя гавканули, понял?!

Он принялся подробно описывать, что и как будет делать с давним хорошим другом Диком, ежели макрохардовцы и всадники не снизойдут этого самого друга укокошить. А многажды и нехорошо помянутый друг торопливо кивал с радостной, чуть ли даже не подобострастной улыбкой. И еще в улыбке этой нет-нет, да и проскальзывала гордость: дурак Крэнг поверил, что удалось-таки ему очень хитроумно, с тонким пониманием психологии заставить давнишнего своего приятеля Мата поступить не так, как тому бы хотелось.

* * *

Тёмная стёганая обивка потолка и стен, некорректируемый «вечерний» свет растерянно помаргивающих плафонов – всё это только подчёркивало тесноту доставшейся Молчанову каюты. Ну и что ж с того? Правда, старинная поговорка насчёт тесноты и обиды была бы очень не к случаю, но всё равно нынешнее это обиталище Матвею неожиданно пришлось по душе.

Например, вместо обычного сканерного экрана здесь оказалось круглое окно. Да-да, именно окно – маленькая (всего сантиметров двадцати диаметром и чуть ли не такой же толщины) плитка прозрачного бронепласта, матерчатая занавеска с внутренней стороны, айронитовая кулиса снаружи… Смотреть сквозь всё это было не на что – там, «во вне», который день плескалась унылая радужная муть сопространства – но от самого слова «иллюминатор» веяло добротным старинным уютом.

И ещё одно старинное словцо, многажды читаное, но допонятое только теперь, постоянно всплывало в Матвеевой памяти. Келья. Кто сказал, что ею непременно должен зваться каменный мешок с сырыми голыми стенами? Наверное, никто…

Да, поговорка про тесноту, в которой «да не в обиде», была очень не к случаю. Хотя как раз теснота и была чуть ли не единственным исключением из всего прочего мира, на который Матвей Молчанов внезапно решил обидеться. Именно внезапно. Ни с того, ни с сего.

Он что, спрашивается, раньше не знал, каким боком способна в любой момент вывернуться давняя (и, кстати, совершенно искренняя) Крэнгова дружба? Знал. И теоретически знал, и практически неоднократно уже расхлёбывал каши (а то и чего похуже), в которые вольно или невольно вляпывал его дружок Дикки-бой.

Так почему же нынешний вляп ощутился вдруг каким-то нежданным и извращённо подлым предательством – почему именно нынешний, а не, к примеру, первый, давно-давнишний? Ну, не под деструкторный залп подставлял его в тот раз дружок Дикки, и не под экзотические костяные клинки, а всего-навсего под пырок «осы», украдливо вышмыгнувшей из чьего-то замызганного рукава… Чудом тогда Матвей отвильнул от даже в темноте невидимого плазменного жальца – вместо чтоб вжечься, куда метило, оно только слегка чиркнуло по запястью… шрам, между прочим, по сию пору остался. Но в тот-то раз единственно, что друг Молчанов сказал нехорошего другу Крэнгу, так это вот: «Понял теперь, на куда ты без меня годен?!» А Дикки-бой кивал согласно и всё сутулился, уёживался как-то, чтоб глядеть на спасителя своего снизу вверх…

Так почему же не тогда, а теперь?

Или, может быть, только теперь вдруг дошло до М.Молчанова, суперхакера то ли в запасе, то ли в отставке, что лихая его когдатошняя подельница, красотка Леночка, никогда его не полюбит? Что по-просту не может она любить – опцию какую-то, ведающую людскими чувствами, недоподгрузил ей в душу Господь. Вот переспать между делом – это она с удовольствием; только оное занятие по Леночкиному мнению от, к примеру, почесать спину отличается лишь обоюдством приятности. А разве не ясней ясного стало всё это ещё четыре года назад, когда ради Ленкиной безопасности Матвей напропалую корчил из себя приманку, мишень, клоуна; когда, спасая… ну грешен, грешен: себя он тогда тоже спасал… но ведь это по большому-то счёту из-за неё пришлось ему чёрт-те чем рисковать и чёрт-те чего наворочать едва ли не в галактическом масштабе…

Как Лена смотрела на него, когда он рассказывал ей про это самое «чёрт-те чем» и «чёрт-те чего»! Так смотрят перед тем, как сказать…

Она и сказала. Правда, не тогда, а семерку месячишек спустя.

Она сказала: «Ну что ж, спасибо тебе за всё-превсё.»

«Я всегда говорила, что ты бо-ольшущий молодец», – сказала она.

А потом ещё так сказала: «Только давай теперь будем каждый сам по себе. Ты очень обрывистый хакер, и в постели ты просто супер. Но ты мне больше не нужен.»

Так почему вдруг теперь? Четыре года, как вроде бы уговорил себя, что смирился, плюнул, махнул рукой… И вот… Дурацкое Крэнгово напоминание – и всё сначала?!

Будто бы мало нынешнего! Эта вот вздорная экспедиция как бы не на тот свет… Или Новый Эдем со всеми его разочарованиями… Поэтический неизведанный мир, в котором поэзии ни на иоту и в котором просто-напросто нечего изведывать. Несбывшаяся надежда на честное семейное счастье. Возвышенная девица Виолентина, её почтенные батюшка с матушкой – и омерзительный скандал, учинённый ими человеку, который всего-то оступился на лестнице и невольно помянул чёрта… Человек, впрочем, тоже в долгу не остался. Очень уж накипело у человека, ну и… Единственное приятное Новоэдемское вспоминанье.

Хотя нет, не единственное. Второе приятное воспоминание – это еда. Великолепная натуральная еда, после которой бортовые синтез-рационы, несмотря на всё своё разнообразие, способны вызвать только один устойчивый рефлекс – рвотный.

Как тут не посочувствовать Новоэдемским спутникам: всю жизнь питались несинтетическим великолепием, и вдруг – нА тебе… Впрочем, Новоэдемцы именно синтезпищу-то и восприняли, как великолепие – доселе невиданое, но слышаное и вожделенное. Теперь по крайней мере можно считать доказанным, что расстройство желудка от глупости не помогает.

Ну и хватит о чужих проблемах. Тут со своими бы разобраться…

Слава Богу… эх-хе, заразился-таки выражениями от новостароверов с постпуританами… в общем, хорошо хоть на зафрахтованной Шостаком-сыном летучей каракатице все каюты маленькие, одиночные – свою выпало делить только с экспедиционным бухгалтерским супербрэйном. Можно прихлопнуть за собой люк, плюхнуться в помесь дивана с контрвакуумной аварийной капсулой (при раздвинутой крышке очень похоже на гроб, а при задвинутой – тем более), вскинуть ноги на столик, прямо на брэйн-контактор, и с полным правом процитировать Пушкинского дряхлого скрягу: «Здесь всё подвластно мне!»

И ещё хорошо, что порядки на вышеупомянутой каракатице отнюдь не космофлотские: ни одного мероприятия, обязательного для всеобщего присутствия. Даже на завтрак-обед-ужин хошь – ходи в каюткомпанию, хошь – сам себе синтезируй в любое условное время и в любое же время давись один на один с тарелкой (Матвей чаще всего так и поступал). Конечно, этакое положение дел вряд ли можно назвать нормальным для рисковейшей экспедиции, члены которой даже в лицо еще толком друг дружку не знают.

Но Молчанову подобная ненормальность пришлась по душе.