— Оставьте свой фатализм! Всю жизнь вы были бойцом, так не сдавайтесь и сейчас.

— Ах, мой дорогой Ален! — В словах пожилой женщины прозвучал легкий упрек… — Мне нужно беречь энергию для другого. Для моих учеников, естественно. К тому же приезжает Адриан с женой и ребенком. На этот раз он обещал побыть со мной подольше.

Адриан Карпентер был ее единственным сыном и счастьем ее жизни. Он занимался пластической хирургией в Пальм-Спрингсе.

— Ну и как он? — спросил Ален, вставая.

— О, все прекрасно. Они с Джойс только что построили новый дом. Надеюсь, привезут фотографии.

— Обязательно. — Ален совершенно не был в этом уверен. — Может, я приглашу его на чашечку кофе, чтобы расспросить о новейшей технике подтягивания отвисших подбородков.

Эдда фыркнула.

— Стареет мое сердце, Ален, но не мозг. Адриан вам нравится так же, как мне моя капризная и жеманная невестка. Если вы потратите хоть секунду на него, то только чтобы уговорить его послать меня на консультацию к вашему бостонскому эскулапу.

— Ну-ну, Эдда. Я никогда ничего плохого не говорил о вашем сыне.

За то, что он даже не попытался опровергнуть ее слова, он заработал благодарный взгляд.

— Конечно, вы считаете его эгоистом, позорящим память об отце. И вы правы. Он именно такой, но я все равно люблю его. Это вас удивляет?

— Ну как вам сказать…

— Не расстраивайтесь из-за меня, Ален. Знаю, я доставила вам больше хлопот, нежели любому врачу. Но я всегда жила своей жизнью и по своим понятиям. Мне уже поздно меняться.

— Черт побери, Эдда. Я и не думаю изменять вас, а лишь пытаюсь сохранить вашу жизнь!

— Жить и дышать — не одно и то же.

— Эдда…

— Нет уж, выслушайте меня. Жить — это больше, чем занимать место под солнцем. Жить — это любить и быть любимым, наблюдать, как сменяются времена года и как растут твои дети. Жизнь — это дружба и родство со всеми созданиями и потребность, чтобы тебя помнили не только за хорошенькое личико или крупный счет в банке. Поездка в Бостон, быть может, еще одна операция и долгое выздоровление отнимут бесценное время, нужное мне для других целей.

Мысль о ее смерти вызвала у него прилив негодования. Но он скрыл его.

— Чушь собачья, и вы прекрасно это знаете.

— Попридержите язык, молодой человек. — Ее тон тут же смягчился. — И перестаньте беспокоиться обо мне. Я знаю, что делаю.

«Пресс» — в беде. Газета, в которую десять месяцев назад Надя вложила свое сердце, душу и все сбережения, стояла перед опасностью банкротства.

Конечно, можно было попытаться спасти положение. Для этого надо было каким-то образом удвоить тираж, заработать несколько тысяч на рекламе или ограбить банк. И как только Надю угораздило взяться за газету, приносившую убытки последние пять лет подряд, и попытаться сделать ее прибыльной?

— Ты все еще хочешь заставить отца гордиться тобой, — пробормотала она вслух.

Джек Стенли Робертсон родился с типографской краской в венах, как говорили о нем в газетном мире, и столь проворными пальцами, что делал набор почти так же быстро, как машина.

В девятнадцать он унаследовал от своего отца газету «Ньюсвик» в родном Сузанвиле. Когда ему исполнилось тридцать, все журналисты уже были наслышаны о маленькой калифорнийской газетке и ее редакторе-новаторе. Первую премию Пулитцера он получил в тот день, когда ей, восьмилетней, удалили гланды. Второго Пулитцера он удостоился, когда она училась в средней школе и редактировала школьную газету.

В журналистском мире Робертсона считали принципиальным и бескомпромиссным человеком. Правда была его богом, а добывать ее — страстью. В «Ньюсвике» печаталось только то, что было проверено и перепроверено, и можно было смело верить каждому слову.

Отец отправил ее в колледж учиться писать ясно и свежо. После окончания учебы он намеревался передать ей все свои знания об информации, но она встретила Фреда Адама и моментально влюбилась в него без памяти.

Робертсон был в ярости.

— Парень работает на телевидении! — кричал он по телефону. — Пользуется косметикой и зачитывает чужие слова. За неимением фактов он многое выдумывает.

Надя любила их обоих и хотела, чтобы они любили ее. Она собиралась выйти замуж за Фреда, поехать с ним в Мехико и писать оттуда статьи в «Ньюсвик». Но вместо этого забеременела и на время перестала писать вообще.

«Ньюсвик» приказала долго жить — даже здание редакции сожгли дотла лесорубы, когда Робертсон разоблачил коррупцию в их профсоюзе. Вскоре умер и отец. Даже на смертном одре он не сказал дочери, что гордится ею.

Обнаружив, что барабанит пальцами по столу, Надя скривилась. Она не была нервной от природы. Да и давно уже не та импульсивная юная леди, какой была когда-то. Жизненный опыт и рождение дочери как-то быстро сделали ее зрелой. Ее жизнь давно подчинялась продуманным целям и тщательно взвешенным стремлениям — никаких крайностей или экзотики, ничего необычного.

Пулитцер не помешал бы, но хватило бы и процветающей газеты, известной своей верной службой обществу и прогрессивной позицией по жизненно важным вопросам.

Неплохо бы иметь и пакет доходных акций, но хватило бы и скромного счета в банке, позволившего дать образование дочери и проводить ежегодный отпуск где-нибудь на солнышке.

И все было бы хорошо, если бы одиночество время от времени не давало о себе знать. Иногда она задавалась вопросом, суждено ли ей полюбить еще раз.

Она вспомнила о заросшем, укрощенном сном и похожем на мишку мужчине, в чьих глазах проглядывала долгая усталость и потребность в любви.

— Ну почему все всегда упирается в деньги? — пробормотала она, вспомнив о реальности…

— Этот вопрос занимает меня с тех пор, как я открыл свою практику.

Услышав хриплый мужской голос, она резко крутнулась в кресле.

Ну конечно, в двери стоял Смит с шикарной жемчужно-серой ковбойской шляпой в одной руке и горшком розовых африканских фиалок — в другой, в куртке из овчины и новеньких, еще не стиранных джинсах. Ей даже показалось, что у него начищены сапоги.

Они не виделись целую неделю после их «свидания» в гостиной. Ее шов прекрасно зарубцевался. Несколько дней ее тревожили лишь легкие тянущие боли.

Себе она призналась, что сознательно избегает доктора. Не столько из-за того, что он поцеловал ее, сколько из-за своей реакции на его поцелуй.

— Дверь, между прочим, была закрыта — с вызовом сказала она.

— Я стучал.

В глазах Нади не было и намека на радушие. Ему казалось, она могла бы быть и приветливей.

— Что-то я не слышала никакого стука, — язвительно ответила Надя, отвернувшись.

Желанным посетителем он явно не был.