О, на первый взгляд жизнь здесь, в «Ритце», идет как обычно: роскошь и изобилие, изысканные манеры, праздные и не очень праздные разговоры. Но все не так, как обычно, все совсем не так… Да, утренняя газета Бланш по-прежнему разглажена и сложена так, что о ее острые края можно порезаться; газету кладут на серебряный поднос и преподносят вместе с одной розой в вазе. Но сама газета – это немецкая пропаганда, замаскированная под новости, с заголовками, кричащими о победах Германии в Северной Африке, и фотографиями жизнерадостного Гитлера, якобы случайно сделанными в его замке в Альпах. На них фюрер словно позирует для журнала мод. На следующей странице публике услужливо предлагают его любимый рецепт штруделя.

Правда, в «Ритце» по-прежнему всюду растут цветы (похоже, навоз и грязь – единственное, что в наши дни не реквизируют на нужды немецкой армии), но их пышные лепестки и влажные стебли не могут скрыть нацистские флаги. Тихая камерная музыка, всегда звучащая в отеле, не может заглушить резкие немецкие голоса.

Разве что в баре… Бар – это пульсирующее сердце отеля «Ритц». А Фрэнк Мейер – его главная артерия.

Фрэнк был одним из первых, с кем познакомилась Бланш, когда Клод представил ее – зардевшуюся от смущения невесту – своим новым коллегам в далеком 1923 году. Их неожиданная помолвка совпала с тем, что Клод получил работу своей мечты – стал управляющим парижского отеля «Ритц». И когда Клод привел ее сюда, гордый, как индюк, – хотя, честно говоря, она не знала да и до сих пор не знает, чем он больше гордился: своей невестой или отелем, – Фрэнк был там, где всегда, где и должен был быть: за полированной эбонитовой стойкой бара, с шейкером в громадной лапе.

Фрэнк Мейер похож на грузчика: рубленые черты лица, огромные руки, короткая толстая шея. Его волосы всегда как следует смазаны маслом и разделены посередине пробором. За стойкой бара, готовя невероятные опьяняющие смеси, он чувствует себя как дома, но и за его пределами Фрэнк ведет себя так же непринужденно: приветствует своих любимых гостей, как лучших друзей, даже помогает отнести в номера их багаж.

Но Бланш знает истинную причину гостеприимства Фрэнка: этот парень держит игорный клуб за пределами отеля. Гораздо проще принимать ставки подальше от сплетников и пьяниц.

– Так ты и есть его нареченная, – сказал Фрэнк своим громовым голосом, целуя Бланш в щеку, когда Клод представил их друг другу. – Поздравляю! Могу я налить тебе шампанского?

– Можешь! Клянусь твоей сладкой задницей, можешь! – ответила Бланш; она была уже на полпути к бару, когда Клод и Фрэнк остановили ее.

– Ты не можешь войти туда, Бланшетт, – сказал Клод, строго качая головой.

– А почему бы и нет? – Она улыбнулась. Это ведь была просто шутка? «Ритц» уже успел соблазнить ее.

Как он соблазняет всех. Он ласково шепчет твое имя; он показывает тебе невероятные сокровища – гобелены со стен «Ритца» должны храниться в музее! Даже если у тебя нет ни гроша в кармане, он заставляет тебя верить, что, дыша одним воздухом с баронами и герцогинями, кинозвездами и наследницами, которые летят по залам на крыльях удачи, ты становишься особенным. Но в тот день, когда Бланш сказали, что женщинам вход в бар запрещен, чары немного рассеялись.

– Что ты имеешь в виду? – удивилась Бланш. Ведь она только что прибыла из свободного Нью-Йорка, где эмансипированные девушки закатывали чулки, засовывали за подвязки фляжки с джином и стучались в двери кабаков. В Манхэттене не было ни одной забегаловки, куда бы не пускали женщин. В конце концов, они только что получили право голоса!

Но в Париже в 1923 году все было иначе. В 1923 году в Париже замужние женщины не могли открыть банковский счет и должны были отдавать все деньги мужьям. В 1923 году в Париже женщин – замужних или нет – не пускали в бар отеля «Ритц».

– Да, это так, – сказал ее жених, пожимая плечами (жест, который Бланш уже слишком хорошо знала). – Так было всегда. Дамы ждут в салоне. Фрэнк будет счастлив принести тебе туда бокал шампанского. Верно, Фрэнк?

Фрэнк – его внимательные глаза изучали лицо Бланш, проникая под маску макияжа, – кивнул.

В тот день – потому и только потому, что Бланш все еще хотела стать хорошей женой для своего галльского рыцаря в сверкающих доспехах, а он вот-вот должен был приступить к работе в этом отеле, – она позволила проводить себя в душный, маленький, обшитый деревянными панелями дамский салон, где матроны с тявкающими собаками сидели, потягивая чай или самое крепкое, то самое шампанское (со свежей розой в бокале), обсуждая новые платья. За платье от Вионне можно умереть! А вы видели платья молодой мадемуазель Шанель, которая живет ниже по улице? Они шокируют, просто шокируют!

С нетерпением дожидаясь шампанского (хотя на самом деле Бланш мечтала о мартини), она случайно подслушала разговор двух пышнотелых дам, сидевших неподалеку. Они были одеты в облегающие крепдешиновые платья и до бровей закутаны в меха, но на ногах у них были очень скучные, очень практичные черные туфли на шнуровке. Они говорили по-немецки – на языке детства Бланш.

– Мне очень нравится «Ритц», – сказала одна из дам, снимая перчатки. – Я всегда останавливаюсь тут, когда бываю в Париже.

– Мне тоже тут нравится, – согласилась другая дама. Видимо, она предпочитала не снимать перчатки и не сделала этого, даже когда полезла в сумочку за маленькой коробкой шоколадных конфет, выбрала одну и протянула коробку своей спутнице.

– Евреев сюда, конечно, не пускают, – сказала та, что без перчаток. Потом она не очень изящно откусила кусочек шоколада.

– Думаю, евреев нет даже среди прислуги, – добавила та, что в перчатках (Бланш с удовольствием отметила, что на них появились полосы от шоколада), и принялась рыться в коробке, выбирая еще один кусочек. – А если и есть, то они точно не семиты.

– Это успокаивает… Чувствуешь себя в безопасности. Почти как дома.

– Этим и хорош «Ритц»! Он заставляет чувствовать себя как дома. Лучше, чем дома, – у меня в ванной нет позолоченных кранов.

– Жаль, в Германии нет такого места… Война разорила нас.

Потом они говорили о послевоенной экономике, о новой националистической партии и о каком-то парне по имени Гитлер, который, судя по всему, сидел в тюрьме. Но Бланш это не интересовало.

Когда она подняла глаза, то увидела рядом Фрэнка Мейера с бокалом шампанского на серебряном подносе и мрачным выражением на широком лице. Бланш подозревала, что он слышал разговор женщин. Видимо, Фрэнк тоже знал немецкий. Они долго смотрели друг на друга. Фрэнк протянул Бланш бокал и сказал с ласковым беспокойством, которое трудно было заподозрить в этом грубоватом на вид человеке: «Если вам что-нибудь понадобится, мадемуазель, – что угодно! – позовите меня».

Вскоре Бланш воспользовалась этим предложением.

Фрэнк стал ее союзником в борьбе за то, чтобы открыть бар для женщин. Решающим аргументом стала Великая депрессия. Пустые номера и свободные барные стулья не оставили мадам Ритц выбора: она открыла заповедные двери для Бланш и ее жаждущих сестер. Благодаря приятелям Бланш по бару: Эрнесту Хемингуэю, которого она знала еще бедным, голодным спутником Скотта Фицджеральда; Коулу Портеру, чьи маленькие глазки сияли, как полированный оникс; Пабло Пикассо, чьи речи и смех были так же смелы и необычны, как его картины, – Фрэнк прославился. А Бланш стала госпожой бара отеля «Ритц». И никогда не покидала своего трона.