Но я был далеко, в сердце Франции, в Нуаяне – за столом в пекарне, со стариком и его женой. Дети глазели на нас через запотевшие окна. Они терли стекла варежками и громко переговаривались. Они были возбуждены, ведь это был первый день, когда велосипеды выставлялись на продажу у церковной стены.

Шел сильный снег. Бока пекаря были круглы, и фартук плотно обтягивал его посередине. Он вышел в кухню и тут же вернулся с подносом остатков выпечки. Дети увидели его и столпились у двери. Нам были видны руки, тянущиеся к подносу, и слышен хор: «Спасибо, месье». Когда он пришел обратно, на его плечах таяли снежинки.

«Они уже привыкли». – Он пожал плечами. – «Я кормил их с тех пор, когда они сами были не больше багета».

Его жена рассмеялась.

«Они зовут его детским пекарем», – добавила она.

Пекарь зашел за стойку и налил себе стаканчик бренди.

Он поглядел на Ханну долгим взглядом.

Потом он подошел и поцеловал ее в макушку.

Жена пекаря глядела в окно – на мир за его пределами и на чудесный край за пределами этого мира.

Мы с Ханной вышли из пекарни, когда уже начало темнеть. Велосипеды направлялись сквозь снег к своим новым хозяевам. Старушки оставляли друг другу сладости на порогах домов. Мясник нарядился Санта-Клаусом.

Дети выглядывали в темноту из окон верхних этажей. И мы с Ханной отправились вдаль, по заснеженным полям, за старые ворота, мимо поваленных деревьев, непрестанно смеясь и перекликаясь, пока наши фигуры не исчезли из вида.

Остались только тени.

Дары от ушедших, не принижающие наше счастье, а направляющие его, наполняющие его смыслом, а нас – пылом для укрепления любви на дни грядущие.

Тонкое напоминание, что то, что у нас есть сейчас, – уже прошло.

Когда я в первый раз увидела Дженнифер, мне показалось, что она мертва. Она лежала на диване лицом вниз. Шторы были не задернуты. Лунный свет, падающий из окна, заливал ее нагое тело, и от ее спины исходило сияние.

Дженнифер – мать Брайана. Когда он, в ужасе, перевернул ее на спину, она застонала. Затем отмахнулась рукой с яростью, но не пытаясь ударить. Брайан попросил меня набрать номер службы спасения, но Дженнифер криком его остановила. Он зажег лампу и, отступив на шаг, промолвил: «Мама, мама…» Потом он спросил об отце. Она снова застонала. Мы не знали, что делать.

Брайан достал халат и положил ей на спину. Она села и с усилием его запахнула на себе. Он был ей слишком велик и открывался прорехами тут и там. Одна из ее грудей была на виду. Я уверена, что Брайан ее увидел. Она была словно старая бледная птичка. Я решила сварить кофе. В холодильнике нашелся торт. На коробке было написано «Кондитерская Тэйта». Я разрезала веревку. Тем же ножом я отрезала три одинаковых куска. Мы пили и ели в тишине. Дженнифер проглатывала каждый кусочек торта бесшумно; мой наставник по йоге назвал бы ее сосредоточенной. Она покачала головой из стороны в сторону. Затем, не смущаясь наших взглядов, она спрятала лицо в руках, словно просматривая галерею картин своей жизни на раскрытых ладонях.

На ковре, рядом с одеждой Дженнифер, я увидела несколько автомобильных рекламных проспектов. Обручальное кольцо и опрокинутый бокал. Содержимое бокала засохло на ковре пятном, напоминающим карту Италии.

Мы сидели в тишине, невольные приятели, словно три незнакомца, пережидающие под навесом крыльца проливной дождь.

Я вспомнила сон из своего детства: в ночь перед каким-нибудь радостным событием, поездкой на отдых или днем рождения мне снилось, что я случайно все проспала. Во сне я была уверена, что все пропустила – что то событие, которого я так ждала, прошло без меня.

Мы с Брайаном встречались восемнадцать месяцев к тому моменту, когда его родители захотели со мной познакомиться. Я была не против. Мне было тридцать четыре, и у меня была стабильная медицинская практика с несколькими партнерами-врачами. Мне не было дела до того, соответствую ли я их ожиданиям. Я устала от этого, еще когда только начинала неловко резать трупы в медицинском колледже. Каждый день я соприкасаюсь с жизнью и смертью, но не на примере немощных пенсионеров, жалующихся на боли в сердце и хрупкость в костях, а на примере детей, которые никогда не виноваты в том, что с ними происходит. С самого начала я хотела быть педиатром.

Бесконечная вереница детей прошла через мою приемную, где сидит секретарша Лорен, рыжая южанка с безупречной кожей. Я объясняю родителям причину болезни, предстоящую процедуру и риски, с ней связанные, – именно в таком порядке. Родители никогда не плачут поодиночке, но пары часто пускают слезу, даже если прогноз положителен. Пока они успокаивают друг друга, я часто думаю о маленькой крутящейся головке в приемной, занятой книгой о кораблях, или растением в кадке, или уставившейся на Лорен, не подозревая о долгой и зачастую тяжелой дороге, уготованной им некой вселенской силой.

Детям не стоит видеть своих родителей расстроенными, и я иногда разрешаю им отправиться вместе с Лорен за мороженым.

Несколько лет назад родители Брайана купили летний дом в Хэмптон-Бэйс. Мне лично не нравится Лонг-Айленд. Здесь слишком тесно, и люди ищут спасения в излишествах. Смысл жизни вращается вокруг собственности и роскоши – как это было когда-то для англичан четыреста лет назад. Против этого и протестовали мои родители в шестидесятых. Либо Америка сильно изменилась за последнее десятилетие, либо излишнее образование превратило меня в циника. Слишком многие превозносят «Хаммеры» и другую облагороженную технику с полей, в то время как проводят жизнь, даже не представляя, как работают их органы. Мы молимся Господу оградить нас от болезней, а сами осознанно накачиваем свое тело токсинами.

К Хэмптону я тоже не пылаю особой любовью. За те годы, что я сюда приезжала, здешние места превратились в полицейское государство – и полиции здесь прекрасно платят за охрану поместий нескольких доморощенных аристократов.

Возможно, мои взгляды не покажутся вам такой крайностью, если я скажу, что мои родители родом из штата Орегон. Я выросла, гуляя по подернутым дымкой полям и рисуя коров. Моя мать вязала одежду, а отец построил мой первый и единственный кукольный дом в своей мастерской. Мой городок всегда был на стороне демократов и получил известность как приют для лесбиянок – представьте себе кофейни и мебельные магазины, которыми заправляют татуированные женщины, пекущие друг для друга перевернутые пироги.

Они навестили меня вдвоем один-единственный раз. Моя мать чувствует себя покинутой мной, ее единственным ребенком. Но с другой стороны, она всегда была странной – умудряясь казаться чужой и холодной в самые важные минуты. В старших классах я отписывала это на менопаузу, но теперь я думаю, что корни таятся в ее детстве. Мой отец никогда не критиковал ее – он лишь потирал подбородок или поглаживал ей руку. Он провел жизнь, потирая что-то, как Аладдин.

Мои родители, конечно, не оценили Хэмптон, приехав летом незадолго до моей встречи с Брайаном. Особенно мой отец, которого очень рассердило, когда нас остановили на въезде на пляж и попросили заплатить за парковку у океана. Отец высказал служащему, которому не было и двадцати, что магистратура города Саутхемптон ничем не лучше мафии. Но затем люди позади нас стали сигналить. За ужином в забегаловке, где подавали раков, вблизи от причала для рыболовных лодок, мой отец заявил, что было бы лучше, если бы британцы победили. Моя мать возразила, что если бы британцы сохранили свои колонии, единственным отличием были бы плохие зубы у нас всех. Официантка услышала это и рассмеялась. Она принесла отцу бесплатное пиво и попросила не вешать нос.