Стены музея были сделаны из стекла, так что с улицы здание выглядело как огромное зеркало, а изнутри стены были прозрачными. Когда мы приехали, на улице было уже темно, и находиться внутри яркого здания, стоящего посреди ночи, было приятно; словно ты оказался внутри фонаря, и здесь, прямо внутри здания, есть некое яркое сердце, которое своим светом защищает от тьмы, которая хоть и скалится снаружи, но, тем не менее, бессильна.

Я остановилась у большого полотна, изображающего каменную статую женщины с голубем в руках, чье лицо с закрытыми глазами озаряла спокойная улыбка, пока за её спиной рушилась целая цивилизация.

— Как поразительно она похожа на…

— Кору Фрасиклея, — кивнул Дэвид.

— Кажется, даже голубя она держит так же.

— Правда, должен признать, на картине её улыбка гораздо более живая.

— Её улыбка… спокойная и решительная. Она даёт понять, что гибель этой цивилизации — вынужденная необходимость. Просто то, что должно случиться. Поэтому она не плачет. Она улыбается. Великолепное полотно.

— Кажется, эта кора распрощалась с тем народом. Отвернулась и отдалилась от него. Теперь её лицо обращается к нам.

Молния, уверенным мазком пронзающая холст, словно вырвалась из картины, и вместо проклятой земли покинутого небом народа, ударила в моё сердце, заставив меня повернуться к Дэвиду. Его глаза встретили мой испуганный взгляд, и на мгновение мне показалось, что откуда-то он знает больше, чем должен.

— Мне тоже нравится эта картина, — улыбнулся Дэвид, — мы словно стоим на вершине Олимпа, рядом с богами, с самой Судьбой, приговорившей этот народ к гибели.

— Но стоит нам отвернуться…

— Не больше, чем люди, бессильные перед спокойной улыбкой каменной богини. Кора…

— Да?

— Жаль, что ты так мало улыбаешься. Даже каменные коры всегда были с улыбкой.

— Ну да. Фальшивой и каменной, — я, кривляясь, растянула губы, парадируя статуи.

Дэвид улыбнулся в ответ. У него не было клыков: обычные человеческие зубы.

Мы решили зайти в бар, а потом прогуляться по городу. На первом этаже, сбоку от лестницы, ведущей на второй этаж, был незаметный проход, ведущий в бар с пуфиками и высокими кальянами. Мест в баре было немного и все они были заняты. Мы взяли по коктейлю с собой и вышли из бара сразу на улицу, обошли музей и оказались на площади перед музеем.

Северо-Восточный район был невероятно красивым. Несмотря на то, что центральные площади с киосками и скамейками во всех районах были спроектированы одинаково, в каждом районе они были разными, и, скорее, больше «внутренне», чем внешне: было очевидно, что у каждого района есть своя особая, неповторимая атмосфера, и если мой, Юго-Западный район, который славился модными показами, был пропитан духом молодости и свободы, то этот район словно пах женскими духами. Складывалось впечатление, что все те, кто имеют отношение к модным показам в Юго-Западном районе, живут в Северо-Восточном. Наличие Музея сыграло большую роль в развитии района. Говорили, что в одной из многоэтажек есть квартира, среди постояльцев которой были известные писатели и политики, так что эта квартира является исторической ценностью, и стоимость её аренды в месяц превышает мою зарплату раза так в четыре… Картины словно вырывались из музея: на площади стоял стенд с картинами современных авторов, а также мольберты с холстами и красками, так что любой прохожий мог попробовать свои силы в изобразительном искусстве. Но людям больше по душе приходился асфальт: он тоже был весь разрисован мелками и красками.

— Как-то даже неловко ходить по такой красоте, — сказала я, обходя очередную роспись.

— Где тебе больше нравится, в родном Уэльсе или здесь?

— Не знаю, — конечно, не знаю, я же никогда не была в Уэльсе, — там своя красота, — я не сдержалась, еле заметно грустно улыбнулась уголком рта и опустила глаза. — Наверное, одно из немногих преимуществ Уэльса перед красотой этого района — это небо.

Я слышала когда-то, что Уэльс — грёбаная деревня. Элитная правда, но всё же.

— Почему?

— Нет засветки, видно звёзды. Гораздо лучше, чем здесь. Хотя, конечно, и здесь что-то видно. Кассиопею, например, — я указала рукой на пять звёзд, которые я точно узнаю из всех тех трёх тысяч, которые видны на небе. Правда, из-за высоты домов тут и до тысячи, наверное, не досчитаешься…

— Ты умеешь различать созвездия?

— Да, ну, правда, только некоторые, не все. Ну Кассиопею-то все знают!

— Я всегда хотел научиться видеть среди этих точечек смысл. Но так и не нашёл время, чтобы, наконец, научиться находить созвездия.

— Сейчас прямо над нами — Лебедь, Кассиопея, Андромеда… а вот там, на горизонте, — я указала в сторону трассы, перед которой расступались высотки, — восходит Орион.

Очевидно, он лгал. Но я так устала, я так хотела верить, так не хотела терять его…

— Серьёзно?

— Да, вот, смотри, видишь вот ту звезду…

— Да, я вижу, как минимум, десяток звёзд.

— Да нет же, вот ту…

— Издеваешься? — рассмеялся Дэвид.

— Ну хорошо, а букву М видишь?

Улица была безлюдна, и я села на асфальт, облокотившись на стену дома, Дэвид сел рядом. Я начала показывать ему на небо, пытаясь объяснить самое простое — как найти на небе Кассиопею. Наша речь почти полностью состояла из фраз «вот та», «вот эта», «нет, эта» и «ну вон же!». Пытаясь дотянуться указательным пальцем до неба, я случайно положила руку на его колено. Он повернулся ко мне и спросил:

— Как думаешь, где-то там есть жизнь?

— Как в «Людях в чёрном»?

— Да, возможно, прямо так.

— Думаю, как в «Людях в чёрном» — нет. Но жизнь точно есть.

— Веришь в инопланетян?

— Конечно, они существуют. А ты что, не веришь?

— Может, ты ещё и в вампиров веришь?

Я