24

– Спасибо, Устин Степанович, хорошо вы нам помогли, – подал руку Шишканов.

– Чего же тут хорошего: половина тарабановцев ушла, среди наших много раненых и убитых, что планировали, сорвалось. Не бой, а что-то кошмарное.

– Ничего, Устин, – тронул за локоть Иван Шибалов, – если бы это были солдаты, а то ведь это партизаны.

– Плохо, надо из партизан делать солдат.

– Всё недосуг. Да и дисциплину не очень-то они признают.

– Еще хуже. Надо заставить тех, кто не признаёт.

– Заставь! Все анархисты, Семен Коваль ладно над ними поработал.

– Где он?

– Сидит в тайге, помалу с Кузнецовым грабит деревни, исподтишка нападает на обозы белых, красных, японцев, словом, на всех, у кого можно урвать без крови.

– Ну а что сейчас скажешь мне о государственной машине? – иронически усмехнулся Бережнов.

– Какая уж там машина! Сто правительств, и ни в одном ладу нет. Ума не приложу, как будут большевики настраивать ту машину?

– Ты думаешь, ее придется настраивать большевикам?

– А ты что, сомневаешься?

– Пока да.

– Напрасно. Я ведь не ради корысти пошел с ними, я просто увидел, что сила на их стороне. Они меня не только удивляют, но и восхищают. Как можно быть везде в слабом меньшинстве и вдруг стать титанами? Понимаешь, пройти через плевки, кровь, оскорбления и повести за собой народ! Я не знаю, откуда берут силу большевики, но я ее вижу, она у них есть. Они воинственно задорны, они сплочены. А остальные – это крысы, которые не поделили амбар и норовят впиться в горло друг другу.

– Я бы тоже хотел узнать, откуда у них сила. Вот и сдался на милость победителям, хотя тем победителям до победы еще далеко. Но тоже понял, что они победят, а не белая кость. Ты видел наших раскольников сегодня. Большая половина из них – враги большевизма, но и та пошла за большевиками, потому что белые перешли границу добра и зла. Ради власти готовы задушить весь народ, и властвовать не над кем будет.

– Большевики, если что, тоже не милуют.

– Но и не будут пороть всю деревню, как это делают белые. Если придут сюда японцы, а с ними Тарабанов, то они все сожгут, всех, кого поймают – расстреляют, перевешают. Прикажи Шишканову хоронить убитых с той и другой стороны. Отпевать будем потом. Сейчас надо приготовиться к встрече незваных друзей.

– Нельзя без отпевания хоронить невинноубиенных, – подошел к сыну Степан Алексеевич. – Не позволим!

– Вот что, тятя, пока я здесь командир, приказы обсуждать не позволю. Два часа на похороны, раненых на таежные заимки. Через два часа построение на сходной площади. Выполняйте! – сурово, даже очень сурово, приказал Устин. – Валерий Прокопьевич, через два часа доложите о конце похорон, я пойду отдохну. Иван, а ты продумай место засады, место боя. У меня всё. Вопросы есть? Нет. Тогда расходись!

– Подожди, а вы разведку выслали, господин есаул? – по привычке назвал по званию Иван Шибалов.

– Не есаул, а просто командир. Ушли Ромашка и Туранов. Эти не пропустят врага. С ними Арсё и Журавушка. Тоже глазасты. С есаулами покончено, господин штабс-капитан Иван Шибалов! Я снова Устин Бережнов, можно по батюшке, можно без батюшки.

– Взято в плен десять человек, что с ними делать?

– Допросить, кто пожелает воевать с нами, тем выдать оружие, кто откажется, того без оружия отпустить домой.

– Но ведь… – замялся Шишканов, – ведь они могут предать нас.

– Как я предал белых? Это хочешь сказать? Всё может быть. Но поверь мне, командир, что большая часть белых готова хоть завтра перейти к красным, но боятся сделать это за свое прошлое. Боятся, что вы их расстреляете, как хотел нас расстрелять Никитин. Знай одно, что человек тем и силен, что не знает, когда он умрет, когда его убьют. Знай он час смерти, то не стал бы ждать того часа, а пустил бы пулю в лоб чуть раньше. Выполняйте приказ! И вообще, пока я с вами, требую не обсуждать мои приказы. Вы доверили мне уничтожить Тарабанова, я это должен сделать. Шибалов, через два часа представишь план операции. Вы, Шишканов, за эти же два часа доложите, сколько у нас бойцов, оружия, коней, боеприпасов. Всё! Идите!

– Вот это поистине командир, – протянул Шишканов. – А ты, Иван, либеральничаешь, будто кого-то боишься.

– Вас же и боюсь.

– А почему Устин не боится?

– Потому что он Устин, а я Иван, а потом, ему уже терять нечего: белые его прокляли, вы, а это точно будет, тоже навешаете ему собак. Он мудрый мужик и всё это знает. Пошли выполнять приказы, – устало махнул рукой Шибалов и ушел в свой штаб.

Устин и не думал отдыхать. Он сидел за столом в глубоком раздумье. Мимо прошмыгнул отец, за ним мать. Тишина. В деревне бабий рев. Такого на фронтах не было. Солдаты солдат хоронят молча. Разве у кого выкатится слеза, которую тут же смахнет рукавом шинели солдат, спрячет глаза от других. Нельзя показывать свою хлипкость.

Вошел Пётр Лагутин. Высоченный, глыбастый, встал перед Устином, как пророк, как совесть людская.

– Садись. Что у тебя? Хочешь спросить, почему я перекрасился из простого яйца в пасхальное? Не спрашивай. Отвечать нечего. Жизнь перекрасила.

– Да я не о том. Люди гудят, мол, хоть бы дал командир пяток часов на отпевание убиенных. Мол, пришел беляк, по-беляцки и делает. Может быть, разрешим похороны сделать по-старообрядчески?

– Ты солдат и прекрасно понимаешь, что секунда промедления – и ты труп! Хоронить, как солдат! Хоронить в братской могиле, белых в одной, красных – в другой. Ты знаешь Тарабанова, один раз его провели, второй раз не удастся. Кто ослушается моего приказа, прикажу расстрелять. Иди, Петьша, скажи это народу.

– Хорошо, товарищ командир, скажу.

Лагутин скоро вернулся. Бросил:

– Зовут пленные казаки, тебя зовут.

– Иду.

У амбара стояло до ста пленных солдат и казаков.

– Здравствуйте, солдаты! – тихо сказал Устин.

– Здра-жлав-господи саул! – рявкнули солдаты.

– Ну вот что, товарищи солдаты, я вас отпускаю домой. Да, да, пока сила на моей стороне, спешите. Но оружия вам не дадим. Оно нам нужно здесь, чтобы бить японцев, тарабановцев и прочую сволочь. Некоторые из вас меня знают. Вот ты, тебя я видел на фронте, ты шел рядом с Тарабановым.

– Так точно, товарищ командир!

– И тебя тоже видел в Хабаровске, когда вы хотели задержать поезд Гады, я был в нём. Знаете и то, что я воевал от первого дня до позавчерашнего на стороне белых. И пришел час, когда я понял, что за неправое дело воюю.