хорошие манеры! Если врезать парню, который вдвое слабее и втрое моложе тебя, потому что он осмелился тебе возразить, называется хорошими манерами, то в гробу я их видал, эти хорошие манеры.

Только не надо думать, будто Май-Бритт с этим своим невинным видом и очаровательной улыбкой выкрутилась бы из такой передряги, в которой нам накостыляли бы по шее. Уж на что Калле умел напускать на себя невинность, а вот ведь чем все кончилось. Невинный вид Май-Бритт объяснялся прежде всего ее безграничной доверчивостью. Она так верила людям! Думала, что достаточно переехать из Удала в город, чтобы перед тобой открылся весь мир. Вот в чем была ее ошибка. А моя ошибка была в том, что я озлобился на весь тот мир, о котором она мечтала; он у меня поперек горла стоял. Я не знал ничего хуже, чем этот мир в целлофановой упаковке, о котором она мечтала, начитавшись развлекательных журналов. В меня в тот вечер точно бес вселился, уж потом я кусал себе локти. Вместо того чтобы сказать ей: «Послушай, Май-Бритт, все, о чем ты мечтаешь, — это ложь, жизнь вовсе не такая, как ты думаешь», — вместо того чтобы предупредить ее, я решил ничего не говорить и глаз ей не открывать.

О’кей, Май-Бритт, думал я, ты, понятно, считаешь, будто пойти вечером в пятницу в Дворцовый парк — все равно что побывать на приеме у короля на открытом воздухе, но скоро ты на своей шкуре убедишься, что это разные вещи. Если ты не перестанешь всерьез мечтать о карьере кинозвезды, придется нам помочь тебе и ощипать эти твои голливудские перышки. А если никто не поможет тебе от них избавиться, вот тогда тебе будет по-настоящему паршиво.

Примерно так я думал. И ошибался, потому что не понимал, что, раз уж ты взял на себя труд помочь человеку избавиться от его заветной мечты, нельзя бросать это дело на полдороге, нужно помогать ему и после. Нельзя просто разрушить мечту человека и считать, что дальше все само собой образуется. Ведь в жизни так не бывает. Это в кино так бывает, там все всегда оборачивается к лучшему. В жизни же все складывается к худшему, если тебе никто не поможет. Так с Май-Бритт и получилось, и я горько сожалею, что мы с Бённой и Лайлой в тот вечер толкнули ее на этот путь.

— Май-Бритт, — говорит Бённа, когда мы подходим к парку. — Надо сразу договориться. Решайте, девочки, угощаете вы нас сегодня или нет?

— Конечно, угощаем, — говорит Май-Бритт и хлопает ресницами. — Мы с Лайлой угощаем вас сегодня, а вы с Рейнертом нас — в другой вечер.

— Отлично, — говорит Бённа. — Замечательно. Теперь остался сущий пустяк.

— Да, — говорит она. — А какой?

— Да так, самый что ни на есть пустяковый пустяк, — говорит Бённа и смеется. Он весь трясется от смеха, и мы тоже начинаем смеяться. Потому что смех у Бённы такой, какой принято называть заразительным. Бённа всегда смеется, все время.

— А пустяк такой, — говорит он. — Когда мы придем в парк, там уже нельзя будет махать своими бумажками. Ну, сколько вы жертвуете на сегодняшний вечер?

И опять смеется, уже не так нахально, девчонки вытаскивают деньги, и он прячет их в карман. Я вижу, как Май-Бритт колеблется, вздыхает разок, но деньги все-таки отдает. Ведь у нее их не больше, чем у каждого из нас, работать она не работает, и еще неизвестно, принято ли у них в Удале давать дочкам на карманные расходы, так что монет у нее в обрез, за это я головой ручаюсь.

Не думай, что Бённе все это так уж приятно. Бённа — парень не вредный. Он не какой-нибудь там деляга или спекулянт. Просто безработный вроде нас, и ему тоже бывает тошно от этого, как и всем нам, а когда человеку тошно, он прибегает к наркотикам. И ничего хитрого тут нет. Одни становятся алкашами, другие — наркоманами, есть, правда, и такие, которые обходятся без всякого утешения, только все равно незачем тыкать в алкашей пальцами и говорить, что они, мол, сами виноваты. Ни черта подобного! Просто мы живем в таком городе, где трудно обойтись без утешения. Понятно, я мог бы сказать Бённе.

«Ты, Бённа, поостерегись, — мог бы сказать я ему, — завязывай с этим, пока не поздно. Гляди, что стало со Стемми, с тобой будет то же, если ты не возьмешься за ум и не бросишь, пока не поздно».

Конечно, я мог бы ему так сказать. Но не сказал, потому что и сам любил ловить кайф вместе с Бённой — где Бённа, там всегда шумно и весело. Точно не знаю, но есть у меня подозрение, что он иногда добывает монету, перепродавая травку, а это уж, по-моему, последнее дело, самое распоследнее дело. Но точно я ничего не знаю, и мне не хочется этому верить. Зато я знаю, если Бённа намылился покурить, он расшибется, а деньги добудет, как, например, в тот вечер, да ведь и я тоже принимал в этом участие. Так что я ничего не стал ему говорить, не пытался его останавливать, и вообще. Я только сказал Май-Бритт:

— Послушай, ты хоть понимаешь, на что пойдут твои деньги?

— Да, — говорит. — Понимаю.

Говорить-то она так говорит, но, если судить по ее роже, ни черта она не понимает.

— А ты раньше когда-нибудь курила? — спрашиваю я.

— Да, — говорит, — не то чтобы очень, но...

— Да, то есть нет, — говорю я. — Так хочешь попробовать или как?

— Ясно, что нет, — говорит Бённа и вытаскивает деньги обратно. — Раз такое дело, не надо, я ведь не знал. Ты не стесняйся, выходи из игры. Верно я говорю, ребята?

Говорит, а сам, сволочь, тихонько посмеивается.

Но руки у него дрожат, он-то уже считал, что дело в шляпе, а на те бумажки, что положила в котел Лайла, мы больше двух граммов не получим, это точно.

Однако Май-Бритт решилась. До нее уже начало доходить, что пригласили ее не на званый прием, но она все-таки решилась. Отступать не желает.

— Нет, — шепчет она, глядя в