— Потому, любовь моя, что Джульет ощущала себя родной матерью Мэгги. — Сказав это, Сент-Джеймс пошел в ванную. Неторопливо умылся, почистил зубы, провел щеткой по волосам. Снял с ноги протез, и тот со стуком упал на пол Когда ноги не работают так, как должны, нужно надеть протез, сесть в инвалидное кресло или ходить на костылях. Но непременно двигаться. Таково его жизненное кредо. Хорошо бы Дебора так же смотрела на жизнь, но ее не заставишь — она должна прийти к этому сама.

Дебора погасила свою лампу, но, когда он вышел из ванной, свет, упавший оттуда, слабо осветил комнату. Она по-прежнему сидела в кровати, только позу переменила: положила голову на колени и обхватила ноги. Ее лица он не видел.

Он выключил свет и стал осторожно пробираться к кровати. В эту ночь было особенно темно: потолочные фонари-окна засыпало снегом. Он сел на кровать, положил костыли на пол Погладил ее по спине.

— Ты замерзнешь, — сказал он. — Залезай под одеяло.

— Сейчас.

Он ждал, размышляя о том, что ожидание — это искусство, которым не каждый владеет. Сент-Джеймс овладел им давным-давно. Жизнь заставила.

Дебора пошевелилась под его пальцами.

— Конечно, — сказала она. — Ты был прав в ту ночь. Я хотела его для себя. Но и для тебя тоже. Пожалуй, даже больше для тебя, чем для себя. Не знаю. — Она повернула к нему лицо. Он не видел его в темноте, лишь контуры головы.

— В качестве ретрибуции? — спросил он. Она покачала головой.

— В последнее время мы отдалились друг от друга, заметил? Я любила тебя, но ты не позволял себе любить меня в ответ. Я и пыталась любить кого-то еще. И полюбила, понятно? Полюбила его.

— Да.

— Тебе не обидно думать об этом?

— Я и не думаю. А ты?

— Иногда это наползает на меня. И я никогда не оказываюсь готовой. Все так внезапно.

— И что же?

— Я разрываюсь изнутри. Думаю о том, как сильно тебя обижаю. Хочу, чтобы все было по-другому.

— В прошлом?

— Нет. Прошлое не изменишь, верно? Его можно только простить. Меня заботит настоящее.

Он догадывался, что она подводит его к чему-то, что она тщательно продумала, возможно, в эту ночь, а может, в предшествующие ей дни. Ему захотелось помочь ей выговориться, но он не улавливал направление ее мыслей. Видимо, она опасалась, что невысказанное каким-то образом ранит его. И хотя он не боялся дискуссии — наоборот, даже пытался спровоцировать ее несколько раз после их отъезда из Лондона, — в этот момент он понял, что дискуссия желательна для него лишь при условии, если он сможет держать ее под контролем. И сейчас он догадался, что она намерена довести ее до конца, какого — он плохо себе представлял и напрягся. Однако расслабиться до конца не смог.

— Ты все для меня, — тихо произнесла она. Я тоже хотела быть для тебя всем.

— Ты и есть.

— Нет.

— Эти дела с ребенком, Дебора. Усыновление, все такое… — Он не договорил, не найдя подходящих слов.

— Да, — подтвердила она. — Именно. Эти дела с ребенком. Целиком и полностью. И чтобы мы в них погрузились целиком. Вот чего я хотела для тебя. Таким был бы мой подарок.

Тут он понял истину. Это была для них единственная реальность, из-за которой они ссорились как две дворняжки из-за кости. Он схватил ее и грыз все те годы, когда они жили врозь. Дебора с тех пор потеряла покой и по сей день не нашла его — ярость вспыхивала в ней без всякой причины.

Он не произнес больше ни слова. Она зашла достаточно далеко и теперь скажет все остальное. Не в ее правилах отступать.

— Я хотела сделать это ради тебя, — сказала она.

Договаривай остальное, подумал он, мне это не причинит боль и тебе тоже.

— Я хотела дать тебе что-то особенное.

Все в порядке, подумал он. Это ничего не меняет.

Потому что ты инвалид.

Он схватил ее и прижал к себе. Сначала она сопротивлялась, но потом пришла к нему, когда он произнес ее имя. Тогда из нее выплеснулось и все остальное, шепталось ему на ухо. Многое из этого вообще оказалось бессмыслицей, странной мешаниной из воспоминаний прошлого и переживаний последних нескольких дней. Он просто обнимал ее и слушал.

Она вспоминала, как его привезли домой из Швейцарии после его выздоровления. Он отсутствовал четыре месяца, ей было тринадцать лет, и она запомнила тот дождливый день. Как она наблюдала за происходящим, видела, как ее мать и отец сопровождали его, когда он поднимался вверх по лестнице, как он хватался за перила, а их руки взлетали, чтобы поддержать его, если он потеряет равновесие, но не дотрагивались до него, никогда не дотрагивались, так как знали, даже не видя его лица — которое сама она видела сверху, — что к нему нельзя прикасаться, ни тогда, ни потом. И через неделю, когда они остались вдвоем — она в кабинете и этот сердитый незнакомец по имени мистер Сент-Джеймс на верхнем этаже в своей спальне, из которой он не появлялся несколько дней, — она услыхала треск, тяжелый удар и поняла, что он упал. Она взлетела наверх и остановилась возле его двери в мучительной нерешительности тринадцатилетней девочки И услыхала его рыдания. Услыхала, как он полз по полу. Тихонько отошла. Оставила его наедине со своими демонами, поскольку не знала, как ему помочь.

— Я дала себе слово, — прошептала она в темноте. — Я готова была сделать для тебя что угодно. Только бы тебе стало лучше.

Но Джульет Спенс не видела разницы между ребенком, которого родила, и тем, украденным, сказала Дебора. Она была матерью. Материнство заключалось для нее не в акте зачатия и девяти месяцах вынашивания. Робин Сейдж не понимал этого, верно? Он предложил ей деньги для бегства, но должен был понять, что она мать Мэгги и не бросит своего ребенка за все сокровища мира. Она любила ее, была ее матерью.

— Вот как это было для нее, верно? — прошептала Дебора.

Сент-Джеймс поцеловал ее в лоб и подоткнул вокруг нее одеяло.

— Да, — сказал он. — Вот как это было.

Брендан Пауэр шел по тропе, направляясь в деревню. Он мог бы проваливаться по колено в снег, но кто-то его уже опередил и протоптал след. Через каждые тридцать ярдов на снегу валялись кусочки обугленного табака. Человек, вышедший на прогулку, курил трубку, которая была не лучше его собственной, со слабой тягой

Сам он еще не курил в это утро. Но прихватил трубку с собой, на случай, если окажется в таком положении, что ему потребуется куда-то деть свои руки. Пока что он не доставал ее из кожаного кисета, хотя чувствовал, как она колотится о его бедро.

День после бури обычно бывает великолепным, и этот не исключение. Он настолько же хорош, насколько ужасной была прошедшая ночь. Ни ветерка. Под лучами утреннего солнца сугробы переливались хрустальным блеском. Мороз посеребрил верхние камни стены. Шиферные крыши скрылись под толстым слоем снега. Проходя мимо первых террасных домов, он увидел, что кто-то вспомнил про птиц. Три воробья клевали горстку хлебных крошек у края дороги, и хотя с опаской поглядывали на Брендана, голод не давал им разлететься по деревьям.