Это были большие победы, они способствовали либерализации и демократизации страны. Но задача, которую взвалил на себя Горбачев, оказалась неподъемной. Пытаясь избавить огромную страну от былого страха, он обострил недовольство, которое в конце концов погубило его, – недовольство со стороны консерваторов, все больше убеждавшихся в его предательстве, со стороны Ельцина, чье странное новое выступление на XIX партконференции еще больше испортило (если это было возможно) его отношения с Горбачевым, и со стороны националистов-сепаратистов. Все эти сложности были вполне предсказуемы, но они ударили по больным местам Горбачева и в итоге пустили под откос не только перестройку, но и весь Советский Союз.

Свободная и менее запуганная пресса с самого начала играла огромную роль в горбачевском плане демократических перемен. К концу 1987 года гласность уже шла полным ходом, а в начале 1988 года она привела к настоящей “Московской весне”: повсюду свобода слова успела дать не сотни, а тысячи побегов, и теперь на них распускались все новые цветы[1158]. Выступление Горбачева в ноябре 1987 года по случаю 70-летия революции, хотя и носило вполне умеренный характер, спровоцировало множество бурных откровений. “Аргументы и факты” (некогда скучная газета для партийных активистов, теперь выходившая тиражами в несколько миллионов) опубликовала материал, где говорилось, что в ходе сталинской коллективизации погибло больше 10 миллионов человек. “Московские новости” (быстро превратившиеся из таблоида для иностранных туристов в настоящую народную трибуну) утверждали (правда, не напрямую, а устами Збигнева Бжезинского в интервью газете), что 20 % внутреннего валового продукта СССР тратит на нужды обороны, тогда как в США на это расходуется всего 6 % ВВП). Бывший советник Брежнева Александр Бовин сообщил журналу “Новое время”, что некоторые критики за рубежом обзывали СССР “Верхней Вольтой с ракетами”. (Верхняя Вольта – маленькая, не имеющая выхода к морю страна в Западной Африке, – сейчас называется Буркина-Фасо.) Евгений Чазов, министр здравоохранения СССР (и личный врач высших советских руководителей), публично признал, что 30 % советских больниц не оснащены водопроводом и канализацией. На семинарах в Историко-архивном институте в Москве звучали такие обвинения, какие раньше можно было услышать разве что в частных разговорах, на кухнях, да и то после того, как телефон заваливали подушками: что сталинизм – разновидность тоталитаризма наравне с гитлеровщиной; что Николай Бухарин – сподвижник, а затем жертва Сталина, реабилитированный в юбилейном докладе Горбачева, – в действительности помог Сталину прийти к власти, а потом предал других, сознавшись в преступлениях, которых никогда не совершал; что марксистско-ленинская философия – и не марксистская, и не ленинская, и вообще не философия.

Если судить по длинным очередям, которые выстраивались по утрам к газетным киоскам, вся Москва превратилась в сплошной семинар и усердно читала заданную литературу. Так называемые толстые журналы, где двести с лишним страниц отводилось прозе, стихам, литературной критике и публицистике (очеркам и личным мнениям, затрагивавшим общественные, экономические и политические темы), выходили огромными тиражами. У “Нового мира” – либерального журнала, начавшего год публикацией “Доктора Живаго” Бориса Пастернака, – насчитывалось 1 150 000 подписчиков. У “Дружбы народов”, которая в 1987 году частями печатала “Детей Арбата” Анатолия Рыбакова, тираж подскочил на 443 % – поразительный успех. “Огонек” (внешне – копия еженедельного журнала Life), имевший несколько миллионов читателей, рассказывал о том, как любимец Сталина, шарлатан от науки Трофим Лысенко, громил советскую биологию и травил выдающихся отечественных генетиков. Там же можно было узнать всю правду о советском конструкторе-ракетостроителе Сергее Королеве, который сидел при Сталине, прежде чем Хрущев дал ему возможность осуществить свои замыслы и запустить в космос первого человека. На самом деле, читателей было в четыре-пять раз больше: мало какая семья могла подписаться сразу на все интересное, поэтому журналами делились с друзьями, на них занимали очереди. Консервативные журналы, например “Москва” и “Молодая гвардия”, печатались более скромными тиражами. А “Правда” стала одним из тех немногих периодических изданий, которые, наоборот, читателей теряли.

До наступления гласности диссидентская литература ходила в самиздате и “тамиздате”, то есть или копировалась кустарно и подпольно, или издавалась на Западе, а потом контрабандой провозилась в Советский Союз. Читатели, имевшие желание и связи (а к таким относилась лишь микроскопическая часть всего населения СССР), получали доступ почти ко всему. Если им давали книгу или машинопись всего на сутки, они запросто могли не спать всю ночь, пока не прочитывали все до конца. Ходил даже анекдот про заботливую мать, которая отпечатала на папиросной бумаге под копирку всю “Войну и мир”, чтобы дочь наконец прочла Толстого, приняв его за самиздат. Но к 1988 году советские журналы успели опубликовать большинство ранее “запрещенных” произведений: “Мы” Евгения Замятина, “Жизнь и судьбу” Василия Гроссмана, сочинения Владимира Набокова и даже – невероятно – “1984” и “Скотный двор” Джорджа Оруэлла, на которых давно лежало табу, а также “Слепящую тьму” Артура Кестлера. Ранее не подлежавшие упоминанию имена писателей-эмигрантов – Иосифа Бродского, Владимира Войновича, Василия Аксенова – вновь зазвучали во весь голос с общественных площадок, а их произведения стали постепенно появляться в печати. Может быть, пришла пора и для Александра Солженицына? Но его “Архипелагу ГУЛАГ” – книге, предъявлявшей тяжкое обвинение коммунистическому режиму и всей советской истории, – пришлось дожидаться своей очереди еще год. Владимир Высоцкий, чьи едкие сатирические баллады ходили в кустарных самодельных записях – “магнитиздате” – среди интеллигенции и рабочих (и даже Юрий Андропов в 1970-е годы любил петь их у костра, отдыхая на Северном Кавказе), умер от сердечного приступа в 1980 году, в возрасте сорока двух лет. А в начале 1988 года средства массовой информации развернули полномасштабное празднование его 50-летия, причем оно едва не затмило 150-летие со дня гибели Пушкина, отмечавшееся в 1987 году.

Религия тоже возвращалась. В июне начались празднования в честь тысячелетия крещения Руси, и СМИ совершенно по-новому освещали религиозную тему. Впервые по советскому телевидению решились транслировать часть Пасхальной литургии. В конце апреля в вечерних телевизионных выпусках новостей и на страницах центральных газет показали радушные встречи Горбачева с патриархом и другими церковными иерархами. По случаю юбилея Русской православной церкви был выпущен полнометражный документальный фильм о Киево-Печерской лавре, и все СМИ широко освещали празднование тысячелетия христианства на Руси.

Советский театр, долгие годы выражавший инакомыслие на сцене лишь при помощи эзопова языка, теперь осмелел. Основанная на реальных событиях пьеса Михаила Шатрова “Брестский мир” была написана еще в 1967 году, но впервые ее поставили на сцене только в начале 1987 года. Речь шла о мучительном решении, которое приняли в начале 1918 года большевики: вытащить страну из Первой мировой войны, подписав с Германией сепаратный мир в Брест-Литовске на крайне невыгодных для России условиях. Бухарин и Троцкий появились на сцене впервые с тех пор, как Сталин велел их расстрелять. Бухарин представлен в пьесе симпатичным персонажем, а Троцкий – поскольку его еще не реабилитировали – изображался похожим на Дракулу, в демоническом плаще, и появлялся под зловещие звуки органа. Другая пьеса Шатрова – “Дальше, дальше, дальше”, напечатанная в январе 1988 года, – показывала, как Ленин боролся со своей совестью, открывая Сталину дорогу к власти, а другие действующие лица – от теоретика марксизма Георгия Плеханова до либерального политика Павла Милюкова и генерала Белой гвардии Антона Деникина – все как один твердили, что главной ошибкой, породившей впоследствии столько ужасов, стало решение Ленина захватить власть в октябре 1917 года.