Рыжебородый приказчик флегматично взирал на брызжущего энергией своего невысокого приятеля. Он буквально на уши поднял всю слободу, всех напугал, он так и говорил буквально, потрясая кулаком: все переверну, а достану змия!

Наконец, спустя часа три добрались они до одноглазого старика Никодима, на которого после пары выбитых зубов указал очередной разбойник.

Никодим, по его словам, раньше состоял в разбойной шайке, грабил ясачные обозы и имел связи с ургинскими торговцами, но давно отошел от дел и жил обыкновенным плотником на краю слободы, однако старые связи не растерял – подрабатывал перепродажей краденных шкур и для этих целей имел на своем дворе тайное подклетье.

Никодима застали на печке в избе, у него болел зуб, распухла щека. Рогаткину, впрочем, было плевать, он сорвал Никодима с печки за ногу, тот пререкаться на стал, а сразу сказал – жил у него «сый блазень» – при нем два разбойника, из которых один скалился аки черт, да отрок смекалистый. Жили в сарае, платили по копейке в день. Показал. Сарай как сарай – лежанки из соломы, да стол, под которым, правда обнаружился лаз в подклетье.

Старик объяснил им, что гости использовали подклетье для согрева – спали там. Рогаткин сам спустился туда с факелом. В подвале никого не обнаружилось, однако остался запах китайского чая. Коротышка понял, что на верном пути.

– Зде они бысти, во-то егда ушли. – Заявил он Голохватову и принялся за Никодима.

Тот поведал, что гости покинули его три дня назад.

– Аккурат егда он тебя надул, околотень, – зло посмотрел Рогаткин на Фому.

В этот момент один из рындарей издал радостный крик.

– Хозяин! Хозяин! Гляди еже сыскали.

Рындари протянули Рогаткину замызганный клочок бумаги, на котором чернилами было начертано что-то вроде фрагмента карты – елочные леса, реки и посреди всего волнообразный крест.

Коротышка положил лист на стол, присмотрелся. Возле самого перекрестья был нарисован гусь. Понятно дело – Гусейновская слобода, усмехнулся Рогаткин. Северная оконечность креста была зачеркнута и надпись рядом гласила: Селенгинск. Аналогично зачеркнуты были западный и южный оконечности, а восточная обведена кружком и подписана – Вербицкое.

– Вербицкое еже бо? – вопросил Рогаткин.

– Сепь о полтораста верст отсюда к востоку. – Ответил кто-то.

– Тайга же там глухая?

– Недалече.

– Во-то иде сука сия, – несильно ударил Коротышка Фому в живот, – три дня коту под хвост. Остолбени!

Ранним утром уже выдвинулись в «погонь». Дорога была плохой, снегом все замело напрочь, вдобавок сам путь был плохой. Вербицкое было ближе уже к Шильску, чем к Селенгинску и этот путь к сепи не был основным, то есть никаких населенных пунктов и острогов на нем не было, не считая зимовий кочевников. К тому же запал Рогаткина, как это с ним часто бывало в долгом однообразном пути быстро иссяк.

За сутки они прошли двадцать верст и порядком устали, разбили лагерь, разожгли костры. Голохватов развалился у костра в своей роскошной шубе. Рогаткин присел рядом, денщик принес им водки.

– Ты, Перпетуй, токмо Безхвостьеву не сказывай, яко мы с твоим Фомой обмишурились – на смех подымет.

Рогаткин крякнул от водки и зашипел.

– Не возьму я в толк, брат, вроде все верно делаем и едва берем суку, яко он абие [тотчас] ускользает. Онамо убо в долине почитай мы проиграли – ни расколщика поганца, ни товара… Словно дьявол шепчет на ухо ему.

– На кручинься, брат, – хлопнул его по плечу Голохватов, – в долине он взнаком уполз, обаче мы ему серьезно дали по зубам. Людей тьму перебили, тунгусов взяли.

– Да токмо еже они ведают? Ничего! Блазни!

– Неважно. Главное, брат, он ныне зело напуган и никому не верит. Ведает еже мы дышим ему в спину. И мы все ближе, рано или поздно он оступится, потеряет со страху разум.

– Ближе, – невесело усмехнулся Рогаткин, глядя на луну, – сам-то веришь, брат? В якой глуши даже черти не водятся, во-то почто ему зде деянити? Ты внегда рассудить умел хладно. Скажи мне, брат, что сызнова мы упускаем?

Голохватов потер свою рыжую бороду, прищурился на костер, отхлебнул водки.

– Посем он ее не сжег?

– Чаво?

– А ну-ка дай мне сию фигурку писанную.

Рогаткин достал бумажку с нарисованным крестом, протянул Голохватову.

– Запад под нами в том тайны для него большой нет, яко и север. Единаче юг, кольми отнележ он вышел. – Бормотал Голохватов, разглядывая бумажку. – Посем Вербицкое? Тунгусы? Положим. Обаче до них проще добраться годе.

– Яко?

– Ему надобен поводырь, овые водятся при острогах.

– Токмо все остроги наши – не сунется.

– Малые мы не охватили.

Голохватов щелкнул пальцем по листку.

– Ближе всех к тайге Селенгинск, да разве онаме еже бо имеется? А ну свистни писаря Мирошку!

Мирошка прибежал через минуту.

– Ну-ка, братец, назови малые остроги недалече Селенгинска, близ тайги, идеже нет покамест наших людей.

Мирошка поднял глаза к небу, задумался.

– Токмо один такой имеется, хозяин.

– Какой?

– Итанцинский острог.

– Вот он где, братец. – Голохватов швырнул от себя бумажку и поплотнее укутался в шубу.

Рогаткин с уважением поглядел на друга, поднял листок и тяжело вздохнул.

Глава 49

Ранним снежным вечером Филипп, Антон, Бес и Тишка проскакали на добрых жеребцах рыболовецкую слободу, и влетели по мосту в Итанцинский острог, компенсируя бодрым наскоком отсутствие свиты.

Казацкий десятник даже не взглянул на важного гостя, когда Антон показал ему подписанную Енисейским воеводой бумагу, заорал устало-охрипшим голосом зовя какого-то «Ерошку поганца». Из подмостья выбрался сонный писарь и также не глядя записал прибывших во въездную книгу, после чего указал пером на приказную избу. Филиппа она не интересовала, зато он сразу обратил внимание на внушительный новенький амбар за церковью, вход в который охранял один часовой с мушкетом.

Люди были одеты здесь совсем бедно – лапти, латанные или совсем дранные зипуны и сами они затравленно и спешно перемещались по острогу, как тараканы. Филипп огляделся – Итанцинский острог был небольшим, но удачно расположенным на случай осады – с двух сторон его очерчивали реки (которые не успел еще сковать лед) до восьми метров шириной, с крутыми обрывами и метровой грунтовой обходкой у частокола, а с третьей стороны высились скалы, голые на вершинах – словно