Талай молчал, а Алатай стоял, будто донага раздетый, и каждое слово било по нему, как языкастая, с железными когтями плетка. Все это было о нем, он знал это и чувствовал дурноту.

– Уйдем с нами, царь, – сказал тут Талай. Алатай увидел, как он коснулся ее локтя, и кровь в нем похолодела. – Мой род снимется, как стают снега, и уйдет на юг, как ходят желтые. Духи давно говорили мне о тучных пастбищах для коней в тех краях. Уйдем со мной. Возьми людей, кто еще не растерял кочевого духа, и уйдем.

– Нет, Талай, – покачала Кадын головой. – Отец говорил, что царь – пленник своего люда. Во все времена, чтобы умилостивить духов, в жертву им отдавали царя. Я царь люда, а не рода. Род – ветка, люд – дерево. Как я спасу дерево, спасая одну только ветвь?

– Но царь! Ты сама говорила, что люд изменился. Какому же люду ты царь, а какому – пленник? Своему ли или тому, что не слышит голоса духов? От моего рода пойдет новый люд, и нам ты будешь царем. В нас будет ветер кочевий, мы будем чутки к голосу духов. Возьми дев Луноликой, и с нами будет сила Золотой реки. Уйдем с нами, пойдем к ней, ты же всегда лишь этого желала, Ал-Аштара!

Алатай видел, как царь слегка улыбнулась. Она подняла глаза на Талая, коснулась его руки, – и в этот миг ее взгляд скользнул к двери. Алатай вздрогнул, когда взгляд этот налетел на него – таким теплом, такой нежностью был полон он, какого и не могло быть у царя, но лишь у юной, прекрасной, любимой девы. И тут же увидел, как взгляд этот тухнет, будто вылетевший из костра уголек.

– Что ты, воин? – спросила Кадын.

– Я к тебе, царь, – проговорил Алатай непослушным языком, будто рот его был полон овечьей шерсти. – Я сказать… – И замолчал, не зная, как вымолвить то, с чем шел. «Я пойду за тобой. Куда позовешь – я всюду пойду за тобой. И мой род вместе со мною», – хотел он сказать так же, как Талай, подарить хотел ей – и себя самого, и весь род, но не мог. – Каспай говорит, рыжая кобыла засекла ногу, – вымолвил он наконец и не понял, как не разверзлась под ним земля. Талай обернулся на эти слова, и Алатай не нашел в себе сил посмотреть ему в глаза.

– Хорошо, ступай, – кивнула Кадын. – Я возьму завтра каурого. Благодари Каспая. Легкого ветра.

– Легкого ветра, царь, – проговорил Алатай, шевеля языком в мокрой овчине, и вышел.

И на следующий день, когда собрала Кадын глав и спросила: «Когда уходим, братья?» – все молчали так же, будто наелись шерсти. И Алатай молчал. Один Талай сказал снова:

– Мой род готов сняться, как стают снега и по свежей траве можно будет гнать скот.

Тогда поднялся из угла Стиркс – в тот день он сел гораздо ближе к огню, будто получил на это право.

– Люд не желает уходить, царь, – сказал он уверенно. – Люд желает знать, что хочет ээ-торзы, хозяин гор, за то, чтобы навеки оставить нас на этой земле.

– Верблюды дурные! – вскочил тут Талай на ноги. – Где потеряли вы дух свой? Где ваши сердца? Или совсем ушла Золотая река из вашей крови?

– Нет никакой реки! – крикнул Стиркс, и лицо его перекосилось. – Костровые сказки! Тысячу лет нас водили за ложью! Люд против!

Поднялся крик. Алатаю казалось, что снова дрожит земля. Он метался взглядом от одного лица к другому, и все шло перед ним кругом. Талай чуть не бросился на Стиркса, но их остановил голос царя.

– Опомнитесь, главы! Вас помутили духи! – И мужчины замерли на месте. – Я не знаю, кого я вижу перед собой, – заговорила Кадын тише, но в доме стала такая тишина, что было слышно шипение дров в очаге. – Это ли люд Золотой реки? Нет, я не знаю вас, люди. Сердца ваши как мягкое тесто. Страх перемен гнетет вас больше, чем трепет перед волей хозяина. Вы продали свой род подземным Чу, отдав им своих мертвецов. Вы продали дух люда, как старый сосуд для хмеля. Но пусть вас судит Бело-Синий. Я принимаю волю люда, какой бы она ни была.

Она сидела белая, с лицом, словно окаменевшим. Алатай боялся дохнуть.

– Царь, опомнись! – воскликнул Талай. – Это гибель! Если духи гонят, они не оставят в покое!

– Волей люда говорит Бело-Синий. Если он оглушил глав, что те не слышат голоса духов, значит, в том наша доля, – сказала Кадын, не глядя на него.

– Но ты же слышишь, царь! Так уходи! Уйдем вместе с моим родом, как только сойдут снега. Царь!

Он шагнул к ней и остановился как потерянный. Он хотел говорить по-другому, Алатай видел и будто знал, как бы хотел конник говорить с ней сейчас, но не смел: при всех, на людях, он не мог говорить иначе. Кадын не двигалась тоже, будто замерзла. И голос ее был тих, когда ответила ему:

– Царь защищает люд перед духами и врагами, Талай. Царь пленник своего люда. Иного пути нет у меня.

Талай стоял, будто не веря, что слышит такое. Потом опустился на колено и коснулся ее ступни.

– Я не хочу держать тебя пленником, царь. Отпусти меня. Мой род уйдет, как стают снега.

Алатай почуял, как кругом пошла его голова – он словно опять слышал вчерашний их разговор, и будто опять никого не было в доме, и даже его самого не было на сей раз. Они говорили один на один. И вся их жизнь, прошедшая до этого дня, о которой Алатай ничего не знал, звучала сейчас, исходила от лиц их – и растворялась вокруг навеки.

– Я отпускаю тебя, конник Талай, – проговорила Кадын еле слышно. Но Алатай услышал. Не хотел бы – а все же услышал. – Иди со своей долей. Легкого ветра.

– Легкого ветра, моя госпожа, – ответил Талай, поднялся с колен и вышел.

Весной, лишь только запоют долины голосами скота, снимется род Талая, легкий, многоконный, и уйдет за белые перевалы, откуда приходят по осени караваны желтых. Люди займут землю, где стояли их дома, поделят их выпасы, черные проплешины от пожарищ быстро затянутся травой, как зарастают раны. Это будет только весной, но и сейчас Алатаю показалось, будто пахнуло гарью, когда Талай прошел мимо. Как старик, развязавший пояс, словно бы уже не живет, пусть даже и не покинул еще дом, так и конник, порвав с людом, словно бы перестал быть. Он еще жил, но уже не жил, он еще ходил здесь, – но уже словно бы откочевал за белые перевалы. Его даже можно было еще догнать, остановить, сказать, что забыл он здесь свою плетку. Алатаю вдруг жгуче захотелось так сделать, лишь глаза уткнулись в эту плеть, захотелось выбежать, догнать Талая, заглянуть ему в глаза – чтобы понять, что у того на сердце, каково это – быть и вместе с тем уже словно не быть. Но он продолжал сидеть, словно опоенный дурманом. Прошло время прежде, чем сердце его оттаяло, уши раскрылись, будто из них вытекла вода, – и он вдруг понял, что главы обсуждают как ни в чем не бывало, что же отдать хозяину Торзы, дабы оставил он их на этой земле.

– Золото, – говорили одни. – Это богатство, что мы имеем.

– Умелых мастериц, – предлагали другие. – Ни один люд не делает то, что у нас.

– Скот, – кричали третьи. – Эти земли тучные дают нам стада. Поделимся с хозяином!

Кадын молчала, но после, тоже словно очнувшись, произнесла негромко: