– Отпусти его, Зонтала. Отпусти, не держи. Если хочешь хорошего коня иметь, не ставь его в стойло. Если хочешь сына царем увидеть, не держи у родной коновязи. Отпусти его.

– Сын, – сказал Зонтала, и голос его дрогнул. – Сынок мой. Мой, мой сынок. – Слезы потекли у старика по щекам.

Алатай почуял, как у него сжимается сердце. Никогда еще он не испытывал к отцу жалости. Он и подумать не мог, что отец, большой, могучий, властный, жестокий отец, может быть слаб и жалок. И из-за кого? Из-за него? Что он для него, он, мальчишка? Но он видел, как этот огромный мужчина плакал, глядя на его духа в дверях дома. И вдруг понял, что для Зонталы все, вся жизнь его, все, что не сбылось, что рухнуло, пропало, – все собралось в нем, в Алатае. И даже сама жизнь, за которую он так цеплялся, была ради него, ведь недаром не снимал отец до сих пор пояса, жил, чтобы ничто не стряслось с Алатаем до посвящения, хоть давно уже не мужчина и не воин. Алатай всегда презирал за это отца, считая за малодушие, но вот сейчас видел, что отец все сносил ради него – и сам готов был заплакать. Но дух его стоял у дверей, как каменное изваяние в безводной степи. И тогда Зонтала, выплакавшись, всхлипнув в последний раз как ребенок, сказал:

– Те. Ладно. По-твоему пусть будет. Видно, тебя не переупрямишь. Отпускаю. Иди. Служи, кому хочешь, Алатай из рода Зонталы.

И в тот же миг видение пропало – Алатай вновь сидел под лиственницей с Эвмеем, коченея на утреннем морозе.

Зима спустилась с белых гор и легла в долинах уже до весны. Дни сразу стали злобно морозные и насмешливо солнечные. Жизнь замерла, переменилась, как полинявший зверек, и стала течь по-другому.

Алатай тоже чувствовал себя изменившимся, когда возвращался к царю из отцовского стана. Шуба на нем была другая, и конь был свой, и тюки с одеждой и скарбом приторочены были к седлу, и оружие – все свое, новое. Ничего не пожалел для сына Зонтала. Но главное было не это: он ехал не мальчиком, сбежавшим от отцовского гнева, бесприютным бродягой, а воином, получившим и оружие, и коня, и, что самое важное, отцовскую милость на службу в чужом стане.

Легко было теперь возвращаться и говорить с чужеземцем, следовавшим на шаг позади на Каспаевом коне. Глядя на него, на то спокойствие, с каким озирался чужеземец по сторонам, Алатай все больше дивился, как в этой одежде и со знакомыми словами на языке с каждым днем все больше походит Эвмей на человека Золотой реки. И неясно было, не то доля занесла его сюда, потому что был он изначально чем-то им близок, не то духи люда так сильно меняли чужеземца. Подметив это, Алатай начал рассказывать ему о жизни в их землях. О родах, о родовых угодьях на охоту и выпасы, о роде кузнецов и роде торговцев, особенных среди остальных. Надо было рассказать и о кочевье, нельзя было обойтись без этого, но Алатаю как будто что-то мешало – то и дело, принимаясь говорить о Золотой реке, он сбивался на что-то другое.

– Весной пойдешь к Каму в тайгу? – говорил он.

– Для чего? – не понял Эвмей.

– Чтобы получить имя.

– Мое имя Эвмей.

– Это не то, нужно другое! – отмахнулся Алатай. – Это имя, по которому тебя всякий зовет. Всякий, кто в теле ходит. А должно быть иное. Которое только тебе и Бело-Синему ведомо. Оно защищает от духов.

– От духов? – не понял Эвмей.

– Те, как мало еще ты знаешь, – улыбнулся Алатай как ребенку. – Ты духов еще не видишь. Пойми, ты как дитя для нас, без имени и без своего ээ. Дитя среди взрослых. Не смотри, что воин. Тебе нужно имя, если хочешь быть взрослым и жить среди нас.

– Имя, – проговорил Эвмей, задумавшись. Видно было, что он еще не до конца понимает, но и Алатай не знал, как объяснить простыми словами, которыми уже владел чужеземец.

– Потом поймешь. Ты только смотри. Когда поедешь с Камом в тайгу, гляди в оба. У нас в лесу есть Дева-Охотница.

– Дева?

– Да, Дева. Охотников подстерегает. Говорят, тому будет верный след, кто с ней проведет ночь на хвойной подстилке. Но еще никто из живых похвастать этим не мог, только всех к ней тянет, как к медовой колоде. – Алатай говорил насмешливо, хотя сам очень любил эту сказку, и у него самого, хоть и не был охотником, обмирало сердце при мысли о ней. – Является она зимой, конь у нее золотой, сама голая, только белая волчья шкура на плечах. И начинает манить за собой. Только, говорят, такой страх берет, что ясно сразу: живым от нее не уйти.

– Она убивает? – вдруг спросил Эвмей. Он был взволнован этим рассказом.

– Убивает? – опешил Алатай. – Пожалуй, и убивает. Обычно не находят охотников после встречи с Девой.

– Я знаю ее! – воскликнул вдруг чужеземец, и Алатай крутанулся в седле. – Я ее имя знаю! В моей земле ее зовут Артемис!

– Артемис? – повторил Алатай. – Красивое имя. Но откуда она у вас?

– У нас живет, в лесу, в горах, у нас! Охотница! Луна! Артемис! Если охотник увидит ее охоту, она убьет того.

– Луна? – удивился Алатай. – Те, а вдруг! У нас есть Луноликая матерь. Может, она?

– Она, она! – в волнении повторял Эвмей, хотя и неясно было, понимает ли он слова Алатая. – Она, Луна, Артемис. Здесь ее земля? – воскликнул он вдруг, будто новая мысль упала ему в голову.

– Ее? Я не знаю. Луноликая – это наша Мать. Она… это та… – Но Алатай понимал, что не может об этом говорить, что не знает, как, нет у него таких слов. – Это Кадын знает, – вымолвил он наконец. Разговор и смущал, и волновал его чем-то неясным, манящим, как холодная, глубокая вода в озере в томительно летний день, когда тайга гудит от жары и кедры плачут тягучей смолой. Он хотел еще что-то сказать, еще что-то спросить, но не находил слов.

И в этот самый миг случилось что-то странное – гора, по которой они спускались к царскому стану, вдруг зашевелилась под копытами коней. Как живая, как спящий великан, она поднялась и опустилась, будто вздохнула полной грудью, повела плечами, разминая затекшие кости. Что-то гулко и тяжело ухнуло, отозвалось и продолжилось долгим нарастающим гулом, сошли камни в ущелье, посыпались, ломая деревья. Тайга ожила и зашевелилась, закричала, задышала, и глубинным холодным ужасом вдруг накатило из недр, охватило и коней, и людей – без понуканий припустили испуганные кони, а земля ходила под ними, и качались над головой деревья.

Они вылетели из тайги и с трудом остановили коней. Стан перед ними кипел как ручей в паводок: все высыпали из домов, и те шатались, будто собраны были из веток, голосили дети, до хрипа лаяли и выли собаки, лошади, сорвавшиеся с коновязей, носились, обезумев, а тяжелые лари со скарбом прыгали за домами, точно сайгаки. Земля не унималась. Кони переступали ногами и ржали, хотя уже не бесились, чуя сильную руку на удилах.

Тут заметил Алатай, что Эвмей, бледный и испуганный, что-то быстро шепчет на своем языке.

– Что? Что ты говоришь? – Алатай очень старался скрыть свой страх, но выходило плохо. Эвмей же не стеснялся своего испуга.