Отец пришел ко мне в сумерках. Свет низких светильников выхватывал маленький светящийся зеленый треугольник у него над переносицей, когда он нагнулся к моей постели.

— Завтра ты должна будешь встать рано, — сказал он. — Мы отправляемся в путешествие.

— Куда?

— В одно место, место под землей, храм. Там мы будем в безопасности.

Лето тоже умерло, и, когда мы ехали от северного побережья по стране, лили дожди и дули ветры. На реках и озерах загнивали наносы из бронзовых листьев. С нами ехали члены других великих домов. Рабы правили нашими фургонами, разбивали на ночь палатки и заботились о наших надобностях во многом так же, как делали это у нас но дворцах. Никто из них не подхватил Мор, и они, кажется, не страшились его. Сбежать попытался только один. Из-под откинутого полога моего фургона я смотрела, как он спотыкается на журавлиных ногах по убранным полям какой-то деревни. Один из принцев повернулся и пристально посмотрел на бегущего человека. Человек тут же упал и не поднялся. Сила убивать еще не пришла ко мне, равно как и отрывать свое тело от земли. Рабы в ужасе смотрели на любого из нас, когда мы делали это. На своем отвратительном языке они называли нас Крылатыми, воображая, что у нас, должно быть, есть невидимые крылья и что мы летаем. Одна принцесса умерла на пятый день пути. И в маленьком глинобитном городишке под названием Сирайнис почти целое тело моего отца сожгли на ветках лесных деревьев. Сестра моей матери, все еще остававшаяся в живых, стала моей официальной опекуншей, хотя на нее косились из-за того, что она взяла себе в любовники одного из стражников. Мне он казался таким же отвратительным и безобразным, как и все остальные, хотя ее он ублажал достаточно хорошо. Два дня спустя мы добрались до горы, под которой располагался храм. Я не вполне уразумела идею богов, но для меня всегда было смутно-очевидным, что мой народ иногда поклонялся им. Большие жертвенные чаши дворца, где всегда поддерживалось негасимое пламя, были символом непроизнесенных молитв. Как и на росписях в гробнице, гора являлась знаком земли, которая породила наше могущество. Им казалось вполне подобающим выдалбливать свои храмы под горами или, скорее, посылать выдалбливать их рабов. Это была хмурая черная высота, казалось, не предлагаемая никакого утешения. За массивными дверями — тускло освещенные коридоры и лестницы, высеченные из темной скалы. Люди в белых мантиях и золотых масках пели песнопения в пещере вокруг огромной грубо вытесанной каменной чаши, где фонтанировало пламя. Мрачное, холодное, отвратительное место. Я плакала, пока не заснула в своей маленькой скальной келье, как буду плакать, засыпая, полгода.

В первые месяцы от Мора умерли немногие. Тех немногих предали огнедышащему кратеру повыше в горе, куда добирались по узкой лестнице над пещерой. Этот кратер, сообщили нам люди в белых одеждах, все, что осталось от вулкана, каким он некогда был. Люди эти были жрецами, хотя, наверное, пребывали в этом звании недолго. Они производили впечатление непостоянных и иногда запинались в своих песнопениях. Они принадлежали к нашей расе и ходили, как принцы.

Поскольку наши потери уменьшились, возник своеобразный оптимизм. Казалось, что святость храма и в самом деле предоставила нам убежище. Каждый день мы ходили на молитвы туманным богам, которых я не могла постигнуть. И взрослые, и дети, мы все одинаково стояли на коленях в ледяной пещере вокруг чаши с пламенем, моля о прощении за гордыню, которая разгневала Их. Это тоже казалось мне бессмысленным. Кто мы такие, чтобы молить и выть, стоя на коленях, мы, которые были хозяевами всех людей? Помимо молитв мне было почти нечем заполнить свое время. Никаких развлечений не дозволялось. Мне давали читать книги, но они мне давались туго, так как опять же говорили о наших богах. А некоторые сочинения принцев и принцесс рассказывали только о наших преступлениях и насланном на нас наказании. Однако те, кто признавал свою вину, могли спастись, могли уберечься даже после того, как ими овладеет кома смерти, они уснут, но не умрут и пробудятся целыми и невредимыми через какой-то неопределенный период времени, чтобы вновь обрести свои силы.

Большую часть дня я бродила по недрам горы, заходя в запретные помещения, где висели мантии жрецов, поднимаясь по длиннейшим лестничным маршам в темные места, которые пугали меня.

Главным среди жрецов был принц по имени Секиш. Я страшилась и ненавидела его. Он носил алую мантию, и, в то время как многие из нашего народа отличались очень светлой кожей и волосами, Секиш был темнокожим и черноволосым. Высокий и сухопарый; его черная тень упала на меня, когда он стоял перед сестрой моей матери и бранил ее за то, что она завела любовника-человека.

— Ты выбрала стоящего ниже тебя, — рычал он. — Ты навлекла гнев Могущественных на нас всех.

— Может, мне следовало выбрать тебя, Секиш? — дерзко отпарировала она, и я съежилась вместо нее. Но он выпрямился, и зеленый треугольник у него над переносицей засверкал, словно третий глаз его презрения. Он повернулся и покинул ее, а три дня спустя он объявил запрет на рабов. Они либо покинут гору, либо будут убиты. Те с радостью ушли, в том числе и ее любовник. Он был, как мне казалось, ее талисманом против смерти, и после четырех месяцев надежды она стала первой новой жертвой Мага.

За семь дней умерло еще десять человек. В горе разразилась истерия, и Секиш, Темный, ходил среди нас, буравя нас своими проникающими к нам в душу узкими черными глазами, внушая нам, что мы должны молиться, каяться, признать свою порочность и зло, которое мы создали и которое вернулось, чтобы уничтожить нас.

Теперь с утра до ночи — песнопения, самоуничижения перед каменной чашей. Прекрасная одежда, драгоценности были оставлены. Мужчины и женщины ходили с распущенными волосами, в простых рубашках и туниках, хлеща себя розгами до крови, и хлеща вновь, как только затягивались быстро исцеляющиеся раны. Повсюду звуки ужаса, неистового и искреннего раскаяния, отчаяния, когда повелители людей пресмыкались на коленях.

— Карраказ, — шептала я перед пламенем в чаше, испытывая одеревенелость и боль во всем теле, — я зло на лице земли, я зараза, больная тварь, грязная, проклятая.

Вокруг меня другие шептали так же, как и я. Тучи шепота поднимались, словно пар. Я думала о статуе отца в зале его дворца, о блестящем материале, из которого ее сделали, о том, как я засмеялась, увидев ее и его, стоящих бок о бок, двоих одинаковых мужчин с короткой бородой и длинными волосами. Теперь от него только эта статуя и останется. Я заплакала. Уткнувшись лицом в ладони, забыв про песнопения о собственной греховности, пока на меня не легла, как влага, черная тень Секиша.

— Да, дитя, плачь, — вскричал он своим ужасающим голосом. — Плачь по своему низменному рождению и скверне, которая в тебе, скверна, которой твои мать и отец позволили вырасти из их похоти, — он нагнулся ближе и схватил меня за руку. Песнопение вокруг нас прервалось. — Но, я вижу, ты плачешь не из-за этого. Это мятежное дитя, дерзающее мечтать о своем проклятом прошлом. Это дитя может навлечь на нас Их гнев. Глаза уставились на меня. Он подтащил меня ближе к огромной каменной чаше, и пламя секло светом его лицо. Он держал меня лицом к этому огню и, нагнувшись ближе, прошипел мне в ухо: