— Песенка?

— Ага. Слушал, приехав впервые в этот город… Теперь уже, как у индейцев, будет устойчивая ассоциация.

— Они любят эту песню?

— Может и любят, не знаю. А вообще-то, чтобы запечатлеть какое-то событие, они увязывали в пучок пахучие травы. Ну и потом стоило только понюхать — ага, картинка поплыла.

Они медленно возвращались к Веселухе. Уже сгущались сумерки, и в тумане зажигались фонари и золотые окна.

— В сумерках, — говорила Яна, — эти башни…

— …оживают, — отозвался Косточкин.

Она повернула голову, серебрясь глазами.

— Эффект режимного времени, любимый промежуток фотографа, — объяснил Косточкин.

— А хорошо быть таким охотником, гоняться за венецианским львом. Как тот герой Ницше.

— Лев сумерек?

— Наверное.

Косточкин взял девушку за руку.

— Не подходи к краю, — предупредил он.

Она посмотрела на край площадки и отступила на шаг.

Башня тускло краснела кирпичами, разделенными полосками серого раствора.

— Гоняться по площадям Рима, еще каких-нибудь городов, забытых столиц, — продолжала Яна, — ловить линию…

— Я бы съездил в Варшаву, — сказал Косточкин.

Яна улыбнулась.

— Краков лучше. Там-то короновались все короли.

— Бывшая столица?

— Да. Странный мир бывших столиц.

— Или несостоявшихся.

— Патрик говорил, где музыка, там и столица, — сказала Яна. — Разумеется, классическая музыка.

— Да? Оригинально. Жаль, я так и не приобщился…

Девушка смотрела, подняв голову, на башню. Косточкин тоже взглянул на ее бойницы, крутые бока.

— Может, и она звучит, — сказала Яна.

Но сейчас зазвучали позывные ее мобильника, она ответила. Косточкин прошел дальше, озирая башню. Закончив говорить, она догнала его.

Косточкин смотрел на бледное лицо, обрамленное темными волосами, незаметно приближаясь… Девушка молчала. Опомнившись, он потянул камеру, сфотографировал ее.

Еще некоторое время они стояли как бы на плече башни или на ее руке и молчали, разглядывая золотые окна в оврагах, силуэты домов, церквей.

— Режимное время, — сказала Яна. — Наверное, как раз его и имел в виду Ницше, восклицая: «Мой час!» Только у вашей гильдии название дурацкое какое-то, казенное. Строгий режим, режимное предприятие…

— Есть и получше: время эффекта.

Яна поморщилась.

— Французы лучше говорят о сумерках: время между собакой и волком.

— Какие французы?! — воскликнул Косточкин и тут же продекламировал: — «Люблю я дружеские враки / И дружеский бокал вина / Порою той, что названа / Пора меж волка и собаки».

— О! — откликнулась Яна. — А кто говорил, что не любитель стихов?

— Ну, это я вызубрил в армии, как устав. Только это — устав фотографа, один из главных его параграфов. Мой наставник Руслан Владимиров заставил выучить. Мол, дружеские враки действительности и начинаются в этот час. Магический час. Его и лови.

— А чьи стихи?

— Хм, не знаю. Может, самого Руслана. Он парень башковитый.

— Вы вино там в армии бокалами пили? — со смехом спросила Яна.

— Из горла, — ответил Косточкин. — Или из железных кружек.

Они снова молчали под башней.

— Ладно, пошли, — сказала Яна.

— Мне лучше вперед, — сказал Косточкин.

— Но светить удобнее сзади, — возразила она.

— Нет, так лучше, — повторил Косточкин.

И оказался прав. Едва они начали спускаться, Яна поскользнулась и, ойкнув, оперлась рукой на Косточкина. И тот был начеку и сразу раскинул руки, впечатав ладони в шершавые кирпичные стенки, выронив, правда, фонарик.

— Вот видишь, — сказал Косточкин.

— Вижу, — отозвалась она.

И Косточкин осторожно обернулся. Свет, неверный свет часа меж волка и собаки еще нисходил сверху, и глаза девушки серебрились, странно мерцали. Косточкин взял ее за плечи и поцеловал в губы. Она ответила. Косточкин бережно держал ее за плечи. Девушка молчала. Косточкин тоже. Они целовались все дольше и горячее. Ее лицо было странным. Кепи Косточкина сдвинулось на затылок и наконец свалилось. Девушка слабо улыбнулась. Косточкин не отпускал ее губы, ее подрагивающие плечи, вдруг четко и ясно понимая, что все было предрешено, все записано кем-то в какой-то книге, летописи этих дней и ночей. Только так все и могло разрешиться, так, а не по-другому. И тому порукой — ее податливость.

— Яна, — проговорил Косточкин.

…И девушка вздрогнула, отстранилась, всматриваясь в него.

Косточкин хотел ей многое сказать, но девушка начала тихонько смеяться. Косточкин обомлел.

— Надо скорее спускаться, — сказала она, смеясь, — пока еще что-то можно разобрать. Фонарика-то нет.

Золотое пятно фонарика горело внизу.

— И где ваша шапка? — спрашивала она.

Косточкин провел рукой по волосам.

— Вниз, вниз, — говорила девушка, — а не то мы здесь застрянем, как пленники башни.

А именно этого Косточкин и желал всей душой. Но странный необъяснимый смех девушки действовал на него удручающе, и медленно он повернулся и пошел вниз. Девушка за ним.

Воеводы так и не выпустили Николауса и остальных до зимы. Вскоре в избе появились и новые преступники — двое татар, пожилой пахолик и коренной смольнянин. Наступили холода, но дров на печь в избу не давали. И все мерзли день и ночь.

Пожилой пахолик и смольнянин рассказали новости осады. Король уже был здесь и наносил удары по Шеину, которого знал и ценил. Польскому войску надо было взять Покровскую гору за Борисфеном, чтобы оттуда перейти на Девичью гору и открыть огонь по главному табору Шеина. Но сразу это сделать не удавалось. И все-таки его величество был настойчив, упорен, и скоро сам Шеин будет в осаде, к этому дело идет.

— Так-то, пан, бывает, — говорил ему со вздохом смольнянин с одутловатым лицом, покрытым какой-то коростой.

Николаус жалел, что не участвует в этой войне, но тут же вспоминал свой обет и думал, что это и к лучшему. И мечтал лишь выйти из опостылевшей темницы да и уехать к холмам Казимежа Дольны.

Иногда ему даже казалось, что он мог бы это сделать и не один… Но то были пустые мечтания. И все-таки он слепо надеялся.

Вообще за эти дни и ночи он изменился. И главное — его вера стала горячее. Он почти беспрерывно повторял про себя молитвы. А что ему еще оставалось делать?