Когда ряд был подписан, Дмитрий Иванович подошел к Владимиру и крепко его обнял.

— Ну, Владимир Андреевич, — задушевно сказал он, — спаси тебя Христос! Годами ты молод, а разумом мудр — сразу постиг, что не для моего возвеличения, а для пользы общей матери нашей — Руси — это надобно! Отныне я тебе друг навеки и чего хошь для тебя не пожалею.

— А мне иного и не надобно, братец! Вот разве одно: отцовы хоромы тут минувшим летом пожар спалил, так дозволь поставить новые поближе к твоим, ибо наперед мыслю я в Серпухове оставить наместника, а самому жить в Москве, дабы лучше служить тебе.

— То мне еще одна радость! Сего же дня выбирай себе место, где пожелаешь. Дам тебе лесу, плотников и иных умельцев. Станем жить вместе, и во всем ты мне будешь первым поможником!

Так родилась эта крепкая дружба двух русских князей, обессмертивших свои имена перед потомством, — дружба, плоды которой тринадцать лет спустя вкусила вся Русь на Куликовом поле.

Вслед за Владимиром Серпуховским подобные же договоры вскоре подписали с Москвой и другие удельные князья: Белозерский, Тарусский, Оболенский, Моложский, Дмитровский и Углицкий, — правда, далеко не все так охотно, как Владимир Андреевич. Таким образом, в руках Дмитрия оказались теперь все русские княжества, не захваченные Литвой, за исключением двух самых крупных: Тверского и Рязанского, с которыми еще предстояла тяжелая и длительная борьба.

«Ништо, и с этими управлюсь, — подумал Дмитрий, в памяти которого промелькнули сейчас все эти дела и события, — а там, коли пособит Господь, и Орда свое получит!»

Дмитрий Иванович оглядел сидевших за столом и остановился взглядом на румяном, излучающем здоровье лице боярина Гаврилы Андреевича Кобылина, более известного всей Москве под прозвищем Гавши, который в эту минуту трудился над огромным куском копченого окорока.

— Ну как твой постоялец, Гавша Андреич? — спросил князь. — Еще не вошел в разум?

— Будто нет, — ответил боярин, еле ворочая языком в набитом рту. — Вчерась снова кричал, что станет жалиться на твое самоуправство хану.

— Ну, коли так, пусть еще сидит, — промолвил Дмитрий. — Да гляди, чтобы какой нужды либо лишнего утеснения ему не было и боярам его тож. Но караулить всех крепко и держать розно, чтобы промеж собой не сносились, — добавил он.

— Не нажить бы тебе с ним беды, Дмитрей Иванович, — после короткого молчания промолвил боярин Иван Вельяминов, статный мужчина лет тридцати, с русыми вьющимися волосами и с лицом редкой, почти ангельской красоты. — Добром его не отпустишь — все одно тебя к тому принудят.

— Кто это меня принудит? — вспыхнул Дмитрий.

— А хотя бы и хан.

— Не вельми боюсь я хана, Иван Васильевич. Не те времена! Ноне ханов к тому же двое: коли один за него пойдет, другой беспременно на мою сторону станет.

— Окромя ханов, есть еще и Ольгерд Гедиминович. Не забудь, он Михайле Александровичу зятем доводится, он же ему и тверской стол добыл. Нешто теперь он его в беде оставит?

— За то и держу Михайлу в нятьи[171], чтобы от той дружбы с ворогом Руси отрекся. Пускай мне крест поцелует, и разом ему дорога скатертью!

— Не поцелует он тебе креста, Дмитрей Иванович. Не такой он человек!

— И я такоже мыслю, что ноне еще не поцелует. Вот и пусть сидит! Мне и то на руку.

— Нешто думаешь его до смерти держать? Все одно отпустить придется.

— Зачем до смерти? Мне его надобно подержать, доколе мы вежи[172]завершим и войско я соберу. Ведь ежели его сейчас ослобонить, он враз на нас Литву наведет, а мы к тому не готовы.

— По мне, тоже пускай сидит, — вставил князь Владимир Андреевич, — хотя бы уж того ради, чтобы не помыслил, будто мы его дюже страшимся!

Речь за столом шла о микулинском князе Михаиле Александровиче, который полгода тому назад при помощи Литвы овладел великокняжеским столом в Твери, отобрав его у дяди своего, Василия Михайловича Кашинского, бывшего ставленником Москвы[173].

Около двух месяцев тому назад Дмитрий Иванович по совету митрополита Алексея позвал его в Москву, дабы полюбовно договориться об отношениях между ними и упрочнить мир. Михайла Александрович это приглашение принял и прибыл в Москву в сопровождении своих ближайших советников и слуг. Встречен он был с подобающим почетом, но на первом же совещании отношения резко обострились: Дмитрий Иванович настаивал на том, чтобы новый великий князь Тверской признал себя его «молодшим братом» и поцеловал ему крест, как государю всея Руси. Михайла Александрович, рассчитывавший на поддержку Ольгерда, наотрез отказался. Он соглашался жить с Москвой в ладу и в мире, но на основах полного равенства.

В пылу разгоревшегося спора он заявил, что великое княжение над Русью по праву принадлежит его роду и что московские князья, наводя на Тверскую землю татар, оттягали это право «великими неправдами, воровством и кровью». Взбешенный Дмитрий ответил, что сам Михайла Александрович с помощью лютого врага Руси — Ольгерда Литовского воровским образом отнял тверской стол у князя Василия Кашинского и что в этом деле он, Дмитрий, как старший из русских князей, принимает на себя обязанности третейского судьи. Он велел тут же взять Михайлу Александровича и «держать его в нятьи, доколе ему, великому князю Московскому и всея Руси, крест не поцелует либо вернет тверской стол кашинскому князю, который всегда был Москве другом».

— Сдается мне только, что с вежами да со сбором войска надобно нам весьма и весьма поспешать, — негромко, но значительно промолвил младший брат Гавши, боярин Федор Кошка. Это был еще молодой белокурый человек с мягкими вкрадчивыми движениями, круглолицый и гладкий, при одном взгляде на которого становилось понятным, почему получил он такое прозвище.

— Мы времени и так не теряем, — ответил Дмитрий, — а почто еще сверх того поспешать?

— Не нагрянул бы кто выручать тверского князя прежде, нежели мы того ждем.

— Кому нагрянуть? Мы всех тверичей караулим крепко и за ними глядим во сто глаз. Упредить они никого не могли.

— Сами-то не могли, ан, может, другие им услужили.

— Окстись, Федор Андреич! Кто бы решился такое содеять?

— Небось у Михайлы Александровича есть и в Москве доброхоты, — не сразу ответил Кошка, бросив косой взгляд на Ивана Вельяминова. — Нешто не могли они снарядить гонца, хоть к Ольгерду?

— Али ты чего знаешь?

— Кабы знал, не таил бы… Сказываю только, что могло такое быть.