По смерти Чимтая на несколько месяцев великим ханом Белой Орды стал его старший сын Химтей. Умер он при неизвестных обстоятельствах, после чего престол переходит к его брату, Урус-хану.

Воинственный и властолюбивый Урус сразу же занимает открыто враждебную позицию в отношении Золотой Орды и вскоре выступает против нее в поход. История сохранила очень мало сведений об этой первой его попытке захватить власть в Золотой Орде и соединить под своей рукою оба татарских государства. Есть основания думать, что на этот раз он не преуспел благодаря противодействию своего младшего брата, мангышлакского хана Туй-ходжи-оглана[164], который, разделяя взгляды своего отца, хана Чимтая, был противником открытого вмешательства в дела Золотой Орды. Во всяком случае, достоверно известно, что на почве этих разногласий, очевидно, весьма далеко зашедших, Урус-хан в 1363 году казнил своего брата по обвинению в измене.

После этого заклятым врагом, а вскоре и грозным соперником Урус-хана становится сын казненного — молодой и энергичный царевич Тохтамыш.

Такова была, в общих чертах, политическая обстановка на Руси и в Орде к 1368 году, когда начинается действие настоящего романа.

В лето 6874[165], месяца генваря в осьмнадцатый день, на память святых отец наших Афанасия и Кирила, в неделю промежу говенеи, женися князь великий Дмитрей Ивановичь у князя у Дмитрия у Суждальского, поял за ся дщерь его Овдотью, и бысть князю великому свадьба на Коломне.

Троицкая летопись

Первым, как обычно, ударил к ранней заутрене «Лебедь»[166]— невеликий, но ясноголосый колокол Чудова монастыря: владыка Алексей, митрополит московский и всея Руси, проживавший в Чудове, был строгим ревнителем благочестия и паству свою любил наставлять к оному не столько словом, сколь живым примером. Звонари всех храмов московских к этому часу стояли уже на своих звонницах, распетляв вервия колокольных языков и распялив для устойчивости ноги в ожидании первого удара чудовского «Лебедя».

Едва лишь проплыл и медленно замер над просыпавшимся городом его неназойливый, но уверенный звук, будто властный голос самого владыки-святителя, тотчас отозвался ему царственным басом «Великий Гуд» Успенского собора — лучший из пяти колоколов, отлитый на Московщине знаменитым колокольным мастером Бориской; звонко и радостно ударили ему вслед подголоски от Спаса-на-Бору; словно только и ждал того, подстроился «Иван Лествичник», и, разом проснувшись, рассыпались красным звоном все семь колоколов Архангела Михаила[167]. Благовест перекинулся на посад, прокатился по незатейливым деревянным церквушкам Заречья и, замыкая кольцо, от монастыря к монастырю понесся над лесистыми холмами Занеглименья. Торжественным звоном встречая наступающий день, десятки московских храмов разноголосым, но издавна слаженным хором колоколов призывали православный люд к утренней молитве, с коей каждому христианину подобало начинать свои житейские дела.

Когда со звонницы княгининого Лазаря[168]над самой головой ахнул и погнал над крышами города свою серебряную волну тенористый «Певун», им самим недавно подаренный жене, князь Дмитрий Иванович проснулся. Вставать не хотелось, все тело было налито сладкой ночной усталостью, и с минуту он лежал неподвижно, не открывая глаз. Однако второй удар звонкоголосого «Певуна», к которому дружно пристроился весь набор подзвонных колоколов, окончательно прогнал его сон.

«Эко поет, — со смесью досады и восхищения подумал молодой князь. — Будто тебя самого в небеса уносит! Знал свое мастерство Бориска… Таких колоколов, чай, и в Цареграде еще не бывало!»

Дмитрий открыл глаза, огляделся и быстро привскочил на постели: он находился не в своей опочивальне, а в тереме Евдокии Дмитриевны, куда тихонько пришел еще до полуночи, когда во дворце все спали. И уже перед самым рассветом, ненароком заснув на мягких пуховиках, не ушел вовремя. Экий срам ему, великому князю, ворочаться теперь к себе в одной рубахе, когда уже звонят к заутрене и кругом ходят люди!

Он с досадою сел на постели и поглядел на спящую рядом жену. Русые волосы ее пышно разметались по подушке, на матово-румяных щеках подрагивали тени длинных пушистых ресниц, высокая грудь мерно вздымалась под кружевною вставкою рубахи. Евдокия Дмитриевна, которой в ту пору едва минуло шестнадцать лет, была так хороша и свежа в этом утреннем сне, что Дмитрий не выдержал: наклонился и поцеловал жену в полуоткрытые, по-детски пухлые губы. Теплая белая рука тотчас выпросталась из-под простыни и мягко обвила его шею.

— Митюня… князенька мой… Веришь, в самый сей миг снилося мне, что меня ты целуешь!

— Вот и сбылся твой сон, лапушка! Только не обсчиталась ли ты, часом, спросонья? Может, не один раз я тебя целовал?

По лицу Евдокии пробежала улыбка, завихрилась на щеках двумя нежными ямочками. В синих глазах запрыгали веселые бесенята.

— Нешто я сказала «один»? Во сне целовал ты меня, не знаю, сколь долго… Я и счет позабыла!

— Ну, коли позабыла, на́ тебе еще один!.. И еще! Остатние после додам. А теперь пусти… Слышь, к заутрене звонят? Что люди скажут, коли увидят, что я об эту пору отсель выхожу!

— А что они сказать могут? Небось не от полюбовницы ворочаешься, а от своей жены.

— Оно так, да все же совестно.

— А ты послушай у двери: коли ничьих шагов не слыхать, разом скочь в сенцы, да и вниз, по лесенке. Нешто тут далече!

— Да иного не остается. А ты, чай, не выспалась ноне — поспи еще.

— Ай не грех?

— Тот грех на мне, я его и отмолю. Ну, прощай покуда. Почивай с Богом!

— Храни тебя Христос, милый!

Дмитрий сунул голые волосатые ноги в мягкие чувяки, подошел к двери и прислушался. По ту сторону все было тихо. Ласково кивнув жене, он быстро вышел в темные сенцы терема и стал спускаться по крутой деревянной лестнице. Первая же ступенька под его ногой надрывно заскрипела, что заставило князя мысленно выругаться.