– Что это? – прокаркал старец.

– Это, – ответствовал ученик, – сердце жабы, что некогда обитала в Аравии, под сенью гор Вифании.

Скрюченные пальцы мага сомкнулись над сокровищем, и благословил он ученика скрипучим голосом, воздев когтистую лапу. Наверху, следуя своим бесконечным путем, прогрохотал автобус; где-то далеко поезд сотряс Слоун-стрит.

– Идем, – молвил старый чародей, – час пробил.

И в ту же минуту они покинули замшелую пещеру и вышли на свет; ученик тащил на себе котел, золотую кочергу и все необходимое. И вид у задрапированного в шелка старца был весьма экзотический.

Путь их лежал к окраинам Лондона; старик шагал впереди, а ученик бежал следом, и уже в самой походке старика ощущалось нечто магическое, даже если закрыть глаза на его невиданные одежды, на котел и посох, на поспешающего ученика и золотую кочережку.

Мальчишки потешались над удивительной парой, – до тех пор, пока не ловили на себе взгляд старца. Странная процессия из двух человек прошествовала через весь Лондон – так стремительно, что никому не удалось бы проследить их путь. На поверхности земли все оказалось куда хуже, нежели представлялось из глубин пещеры, и чем дальше продвигались путники к окраинам Лондона, тем отвратительнее становился город.

– Воистину, час пробил, – объявил старик.

Так добрались они наконец до городской черты и небольшого холма, что скорбно глядел на Лондон сверху вниз. Столь мерзким казался город, что ученик затосковал по пещере, хотя и царила там промозглая сырость и кишмя кишели жуткие слова, произнесенные старцем во сне.

Маг и его спутник поднялись на вершину холма, и поставили котел на землю, и положили туда все необходимое, и запалили костер из сухих трав, которых не продаст вам ни один аптекарь и ни один добропорядочный садовник в своем саду не потерпит, и принялись помешивать в котле золотой кочергой. Маг отошел немного в сторону и пробормотал нечто сквозь зубы, затем снова подступил к котлу и, поскольку все было готово, распахнул шкатулку и опрокинул ее над котлом, и мясистый комочек упал в кипящее варево.

Тогда старик произнес заклинания, затем воздел руки; и дым от котла просочился в его помыслы, и произнес маг в бреду такое, о чем и не подозревал прежде, и сказал руны воистину устрашающие (ученик взвизгнул); и проклял Лондон от тумана до глиняных карьеров, от небесных высот до бездонных глубин; вместе с автобусами, и фабриками, и лавками, и парламентом, и населением.

– Да сгинут они все, – взывал чародей, – да исчезнет Лондон без следа, вместе с трамвайными линиями, и кирпичами, и мостовыми; слишком долго узурпировали они поля; пусть все они сгинут, пусть вернутся зайцы, и ежевика, и дикий шиповник… Да сгинет Лондон, – настаивал маг, – да сгинет он сию же минуту бесследно!

В наступившей тишине старик откашлялся и подождал немного, нетерпеливо вглядываясь в даль; но по-прежнему слышался неумолчный лондонский гул: так гудит город с тех самых пор, как у реки возвели первые тростниковые хижины; так гудит он неизменно, ныне громче, чем в прежние времена, порою меняя тембр, но ни на мгновение не умолкая; так гудит город днем и ночью, хоть голос его и охрип от старости; назойливый гул звучал и звучал.

И обернулся чародей к трепещущему ученику, и воскликнул ужасным голосом, проваливаясь сквозь землю:

– ТЫ ПРИНЕС МНЕ НЕ СЕРДЦЕ ЖАБЫ, ЧТО ОБИТАЕТ В АРАВИИ, ПОД СЕНЬЮ ГОР ВИФАНИИ!

Как-то раз в апреле сидел я на вершине невысокого холма в Провансе, над древним городом, которого ни готы, ни вандалы до сих пор так и не «модернизировали».

На холме высился древний полуразрушенный замок со сторожевой башней, а рядом – колодец с узкой лесенкой: в нем и по сей день стояла вода.

Сторожевая башня, обращенная незрячими окнами на юг, смотрела на широкую долину, что полнилась отрадными сумерками и негромким вечерним гулом: на холмах мерцали и подмигивали костры скитальцев, а за холмами тянулся лес, весь черный от сосен; вспыхивала первая звезда, и тьма неспешно нисходила на Вар[49].

А пока я сидел там, прислушиваясь к кваканью зеленых лягушек, внемля далеким, отчетливым, преображенным в полумраке голосам, следя, как в городке одно за другим загораются оконца, видя, как торжественно угасают сумерки и сгущается ночь, много всего такого, что казалось важным в свете дня, изгладилось из памяти, и вечер подменил серьезные мысли странными фантазиями.

Всколыхнулись и зашептались легкие ветерки, похолодало, и я собрался уже было спуститься с холма, как вдруг услышал за спиною голос:

– Берегитесь! Берегитесь! Будьте бдительны!

Голос этот был настолько созвучен вечеру, что поначалу я даже не повернул головы; такие голоса слышишь во сне, и кажется, будто они тебе просто пригрезились. А слова монотонно повторялись снова и снова – на французском языке.

Когда же я все-таки оглянулся, то увидел старика с немыслимо длинной седой бородой. В руках он держал рог – и все твердил нараспев: «Берегитесь! Берегитесь!» Он, по всей видимости, только что вышел из башни: он стоял рядом с ней, хотя шагов я не слышал. Если бы какой-то человек незамеченным подкрался ко мне в такой час и в таком пустынном месте, я, конечно, удивился бы; но тут я сразу понял, что передо мною – дух; со своим грубым рогом, и длинной седой бородой, и беззвучной поступью он казался настолько сродни этому времени и месту, что я заговорил с ним, как заговариваешь с каким-нибудь попутчиком, который осведомляется, стану ли я возражать, если приоткрыть окно.

Я спросил его, от чего же нужно беречься.

– От чего же беречься городу, как не от сарацин? – отвечал он.

– От сарацин? – удивился я.

– Ну да, от них самых, от сарацин, – отвечал он, потрясая рогом.

– А кто же вы такой? – полюбопытствовал я.

– А я – я дух башни, – молвил он.

Я полюбопытствовал, как так вышло, что он обрел облик настолько человеческий и ничуть не схожий со здешней вполне осязаемой каменной башней, и объяснил он, что на создание духа башни пошли жизни всех часовых, которые когда-либо трубили здесь в рог.

– Сотня жизней на это потребовалась, – сказал он. – Но в рог давно уже никто не трубит, и башня стоит заброшенной. Когда стены ветшают, приходят сарацины: так было всегда.

– В наше время сарацины больше не приходят, – возразил я.

Но он глядел куда-то мимо меня и слова мои оставил без внимания.

– Они нагрянут вон с тех холмов, – промолвил он, указывая на юг, – как только стемнеет, они выбегут из леса, и я затрублю в рог. И все жители города снова укроются в башне, да только бойницы в плачевном состоянии.

– В наши дни сарацин не слышно, – сказал я.