– Не слышно сарацин! – воскликнул древний дух. – Конечно, сарацин не слышно! Однажды вечером они бесшумно выскользнут вон из того леса в своих длинных белых одеждах, тут-то я и затрублю в рог. Вот так люди и узнают о приближении сарацин.

– Я имею в виду, они вообще не приходят, – объяснил я. – Они просто не могут прийти, и всё; нынче люди страшатся совсем другого.

Я подумал, что древний дух обретет покой, если поймет, что сарацины никогда больше не вернутся. Но он возразил:

– Самое страшное, что есть в мире, – это сарацины. Все остальное – пустяки. Как можно страшиться чего-то еще?

И принялся я втолковывать и рассказывать, дабы дух обрел покой, что повсюду в Европе, особенно же во Франции, есть грозные военные машины, и на суше, и на море, а у сарацин таких машин нет – ни на море, ни на суше, поэтому им никак не удастся переплыть Средиземное море, а даже если они все-таки добрались бы до наших берегов, то их бы истребили там подчистую. Я сослался на европейские железные дороги, по которым можно днем и ночью перебрасывать целые армии – быстрее, чем мчатся галопом кони. Но, дослушав мои разъяснения до конца, дух ответил:

– Со временем все это исчезнет, а вот сарацины останутся.

И сказал я:

– Ни во Франции, ни в Испании никаких сарацин нет и не было вот уже более четырех сотен лет.

Но возразил дух:

– Сарацины! Вы не знаете, как они коварны! С сарацинами всегда так. Какое-то время они всё не приходят и не приходят – да-да, долгие годы о них ни слуху ни духу, – а затем в один прекрасный день они возьмут и придут.

Дух поглядел на юг, но, так ничего не увидев в пелене тумана, неслышно удалился к себе в башню, вверх по полуобвалившимся ступеням.

В крытой соломой хибаре – да такой громадной, что можно было бы счесть ее дворцом, если бы не стиль постройки, не деревянные стены и не обстановка внутри, – жил-поживал Плэш-Гу.

Плэш-Гу вел свой род от великанов: праотцем его был Уф. Но потомки Уфа за последние пять сотен лет измельчали: нынешние великаны не превышали пятнадцати футов в высоту; а вот Уф некогда едал слонов, коих ловил голыми руками.

А на горных вершинах над хибарой Плэш-Гу – ведь Плэш-Гу жил на равнине – обитал гном по имени Лриппити-Канг. И выходил тот гном на вечерний променад, и прогуливался по краю обрыва туда-сюда, приземистый, уродливый и волосатый, так что Плэш-Гу видел его как на ладони.

Много недель подряд великан вынужден был терпеть этакую пакость, но наконец мерзкое зрелище так его доконало (как людей раздражают порою сущие мелочи), что по ночам он глаз не мог сомкнуть и потерял всякий аппетит к свиньям. И вот, чего и следовало ожидать, настал день, когда Плэш-Гу вскинул на плечо дубинку и двинулся наверх искать гнома.

А гном, этот приземистый коротышка, в обхвате был куда как широк – просто-таки поперек себя шире, а уж силен так, что и не вообразить, и не описать: в его тщедушном тельце жила сама квинтэссенция силы, как искра в сердце кремня; но в глазах Плэш-Гу он был всего-то навсего жалким бородатым уродцем, который посмел бросить вызов всем законам природы, будучи больше в ширину, нежели в длину.

Дойдя до горы, Плэш-Гу швырнул наземь свою чимахолку (так именовал он дубинку, отраду сердца своего), чтобы прыткий гном от него, чего доброго, не увернулся; и шагнул к Лриппити-Кангу, и протянул к нему хваткие ручищи, а тот, не говоря ни слова, остановился, прервав свой променад по горам, и развернулся всем своим безобразно широким туловом, встречая Плэш-Гу лицом к лицу. Плэш-Гу уже видел внутренним взором, как сграбастает гнома одной своей могучей пятерней и швырнет негодника вместе с его мерзкой бородой и ненавистной шириной вниз с отвесной скалы прямо в пропасть, которая в этом самом месте обрывалась в Никому Не Желанную землю. Однако Судьба распорядилась иначе. Ибо гном своими ручонками отбросил от себя чудовищные лапищи и, постепенно перебирая ладошками вдоль гигантских предплечий, добрался наконец до великаньего тулова, по-гномьи ловко нашел за что уцепиться, принялся разворачивать Плэш-Гу на месте, словно паук громадную муху, пока не перехватил противника поудобнее, и вдруг одним резким движением оторвал великана от земли. Там, у самого края пропасти, дно которой терялось далеко внизу, гном раскрутил свою гигантскую жертву над головой, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее, и наконец, когда Плэш-Гу уже стремительно вращался вокруг ненавистно широкого гномьего тулова и не менее ненавистная гномья борода развевалась по ветру, Лриппити-Канг разжал ручонки. Плэш-Гу стремглав перелетел через край и еще чуть дальше в Пространство, точно выпущенный из пращи камень, а затем стал падать. Великан далеко не сразу поверил и осознал, что с горы падает не кто иной, как он сам; ведь такую участь мы с собой обычно не соотносим; но, когда он уже сколько-то пролетел сквозь вечерние сумерки и увидел, или начал видеть, внизу под собою, где прежде ничего не просматривалось, отблеск крохотных полей, от его оптимизма не осталось и следа; а еще позже, когда поля увеличились в размерах и сделались зеленее и ярче, Плэш-Гу понял: это и впрямь та самая земля, куда он намеревался отправить гнома, – и она неотвратимо приближается!

И вот земля эта уже совсем близко, такая узнаваемая – ни с чем не спутаешь: уже показались ее мрачные дома, и жуткие тропы, и зеленые поля, сияющие в вечернем свете. Изодранный плащ великана развевался за его спиной, и в лохмотьях свистел ветер.

Так Плэш-Гу попал в Никому Не Желанную землю.

Несколько лет назад в Овере, весенним вечером, сидел я в старой таверне и ждал, как то было в моем обычае, какого-нибудь странного события. В своем ожидании я не всегда бывал разочарован, ибо низкая зала этой таверны освещалась через изысканные окна-витражи, обращенные к морю, и свет был таким таинственным – особенно по вечерам, – что, казалось, влиял на события внутри таверны. Как бы то ни было, в этой таверне я видывал странные события и слышал повествования о странных событиях.

И вот когда я сидел там, вошли три моряка с лицами, опаленными солнцем, только что, как они сказали, вернувшиеся с моря, из долгого плавания на Юг; у одного была под мышкой шахматная доска и фигуры. Моряки пожаловались, что не смогли найти никого, умеющего играть в шахматы.

Это был год, когда в Англии проходил чемпионат. Смуглый человечек, сидевший в углу, попивая воду с сахаром, спросил, почему они хотят играть, а моряки ответили, что обыграют любого на фунт стерлингов. Они открыли свою коробку с шахматами – дешевый уродливый набор, и человечек отказался играть такими дрянными фигурами, моряки же сказали, что он наверняка сумеет отыскать фигуры получше. Тогда смуглый человек сходил к себе на квартиру неподалеку, принес собственные шахматы, и они начали партию со ставкой в один фунт. Моряки сказали, что будут за игрой совещаться: играть должны все трое.

И тогда обнаружилось, что смуглый человечек – Штавлократц. Конечно, он был совершенным бедняком, и соверен значил для него больше, чем для партнеров, но он как будто не рвался играть, на этом настаивали моряки; он отговаривался тем, что моряки – скверные шахматисты, они не обратили внимания на его слова; тогда он назвался напрямую, но эти люди ничего не слышали о Штавлократце.