«Смерть Солженицына вызвала всплеск интереса к нему». Ну, так говорить на третий день после смерти, несколько преждевременно: его книги годами лежат в магазинах и мало надежды на то, что им, «как драгоценным винам настанет свой черед».

Екимов рисует образ страдальца и горемыки: «Он смог обрести свой дом только под конец жизни». Что, лет в 85? И что такое «свой дом»? В детстве и юности он жил вдвоем с матерью, которая создала ему все условия, — чем это не свой дом? Потом женился, на средства матерей сняли комнату — ну, в некотором смысле это «чужой дом», однако же — с любимой женой, а недалеко мать и теща. Какие тут страдания? Потом война. Как говорится, на войне как на войне, но — отдельная землянка, ординарец да еще опять же любимая жена и школьный друг наведываются и сам за два года изловчился дважды побывать дома. Такого второго фронтовика я не знаю и не слышал о таком. Затем — лагерь, конечно, это чужой или, как говорят гадалки, казенный дом. Но и там страдалец порой живет в таких палатах, что не может нарадоваться. После лагеря вернулся к жене в Рязань, и с 1957 года лет пятнадцать течет здесь, по его выражению, «тихое житье» — в чьем доме? Да, это была квартира жены, и зарплата у нее, у кандидата наук и доцента, раз в десять больше его учительской, но кто же в семье считает это? Тут и дачка появилась… Потом — новая жена и вскоре после этого двадцать лет жизни в штате Вермонт. В собственном поместье с женой и тремя детьми! Уж это ли не свой дом? Наконец, пятнадцать лет жизни в роскошном троицелыковском монрепо. Что еще надо? Вы, Борис Петрович, в своем Калаче-на-Дону да еще и на Пролетарской улице и сотой доли не видели тех благ, коих вкусил ваш кумир.

Тут же, конечно, и статья Павла Басинского «Архипелаг Солженицын»: «великий писатель»… «великий гражданин»… «великие произведения»… «гениальная публицистика»…

Конечно, конечно. Кто спорит? Но вот был ли он «самым знаменитым из живых писателей мира»? Думаю, Евтушенко с этим не согласится. Потому, видимо, и не пришел на похороны. «Он много раз был на волосок от смерти: на войне, в лагерях, болел смертельной болезнью». Опять надо бы уточнить: на войне все на волосок, а в лагерях никакая смерть ему никогда не грозила, болезнь же, как и рана, называются, сударь, смертельными, если приводят к смерти, а он умер от приступа стенокардии. «Он получил от Бога дар такого долголетия, какого не имел ни один из русских классиков». Верно. Только надо бы уточнить: советская медицина тоже принимала в этом участие. Кроме того, возникает вопрос в данном случае более важный, чем долголетие: почему до сих пор «остается еще непрочитанным его «Красное колесо»? Великое же сочинение, говорят, гениальный роман, Книга Жизни, а — уже лет двадцать прошло и все не прочитано. Думается, тут гораздо более существенное отличие Солженицына от всех русских классиков: ни одна из основных книг ни одного из них не ждала такого срока для прочтения, их читали сразу, о них спорили, они жили. Да ведь еще и неизвестно, куда это «Колесо» покатится дальше и не мертворожденное ли это дитя?

В смысле долголетия лучше бы сравнить его не с классиками нашей литературы, а с теми литераторами, которые тоже вкусили ужасы ГУЛАГа: академик Лихачев, очеркист Олег Волков, мемуарист Лев Разгон, можно упомянуть и артиста Георгия Жженова — все немного не дотянули до ста лет…

Но критик считает нужным заметить: «Во время отпевания в храме яблоку негде было упасть». Да, вероятно. В храме, вмещающем человек двести…Между прочим, загадочный Басинский (пишет о Горьком, а милуется с его клеветником и ненавистником), как и Сараскина, член жюри Солжени-цынской премии. Что ж получается? Не слишком ли густа родственная концентрация лауреатов да членов?

Но вернемся к «Литгазете». Примечательно, что в ее похоронном номере почти две полосы посвящены обсуждению «проблемы мата в литературе». Владимир Даль дает такие определения: «матерщина, матерность — похабство, мерзкая брань… матерный — похабный, непристойно мерзкий… матерник — похабник, непристойный ругатель». И вот в ходе великих демократических реформ, в результате, по словам патриарха, «развития социальной, культурной и духовной жизни в новой, обновленной России» мы дожили до того, что мерзское похабство гремит с экранов телевидения, со сцен театров, в том числе — акадехмического МХАТа, возглавляемого похабником Табаковым.

Защитниками и пропагандистами мата вслед за Жириновским выступили, разумеется, стихотворец-депутат Е.Бунимович, заслуженный учитель России, лауреат премии «За личный стиль (матерный? — В.Б.) в журналистике», и В.Еро-феев, в характеристике не нуждающийся. Первый заявил, что мерзость «нужно оставить для соответствующих ситуаций». Например? Ну как же, говорит, вот, забивая гвоздь, я саданул по пальцу. Как не матюгнуться!.. Да пожалуйста, если супруга не против, а дети этому рады, но какое отношение забивание гвоздей имеет к литературе? А в другой раз, говорит, милая моя мамочка послала куда подальше кого-то по ошибке позвонившего нам по телефону. «Это было божественно… Я получил массу удовольствия». А папочка, говорит, профессор МГУ, «воевавший от первого до последнего дня», всегда ходил в штыковые атаки с матом наперевес.

Второй сказал: «Мы до сих пор народ архаический… Архаическое сознание мешает строительству нашей цивилизации, модернизации страны…» Вот начали бы все материться, дело модернизации пошло бы на лад. А я, говорит, «совершенно спокойно отношусь к мату». Но это притворство. На самом деле он в восторге от того, что при демократии можно где угодно и когда угодно материться: «Я считаю, что это красивые, замечательные слова… Я совершенно не думаю о реакции читателей. Мне надоело о ней думать». Утомленный гений…А уверен ли он, что читателю не надоело о нем думать?

Невозможно понять Юрия Полякова, приглашающего в редакцию таких, как эти двое. Хотя бы уж из-за того, что они же и так не вылезают из телеэкрана да со страниц правительственных газет. Какая необходимость предоставлять им пространные площади еще и на страницах «ЛГ»?

В этом обсуждении приняла участие Людмила Сараски-на, упоминавшаяся биограф Солженицына, доктор филологии. Ученая дама почему-то уверена, что солдаты в армии, заключенные в лагерях и тюрьмах, их охрана «говорят только или почти только на матерном языке». Можно подумать, что она 25 лет отсидела в лагере, а потом столько же прослужила в армии. Но, во-первых, никакого матерного языка не существует. Есть «блатная музыка», «феня». Мат же лишь приправа к речи, убогое средство стилистической выразительности у того, кто обделен Богом чувством родного языка. Во-вторых, матерщинники есть везде, но это редкость. Во всяком случае, так было в те знакомые мне годы, когда служил и сидел персонаж Сараскиной. Был у нас в роте шофер на радиостанции РСБ дядя Ваня Сморчков, москвич — единственный завзятый матерщинник на всю роту. А был еще ездовой Вася Клоков, верующий. Он всегда умолял нас не материться в Бога, ибо, конечно, матерок порой вырывался и у других.

А дальше Л.Сараскина сказала о Достоевском и Солженицыне, как о равных: «Оба (!) классика не пропустили матерщину в печать». Достоевский и попытки материться не делал, и в уме у него этого не было. А что касается Апостола, то приходится сказать: да, мата у него не было, но зато в его книгах навалом злобной, изощренной, совершенно осатанелой ругани, что омерзительней всякого мата. Неужели элегантная блондинка не заметила этого?