Осенний дождь стучался в стеклянные двери веранды, сбивал последние цветы на кустах хаги в саду, отлого спускавшимся к горной реке. В то утро из-за непрерывных дождей вода в ней прибыла, и деревенские жители опасались обвала в горах. Прислушиваясь к зловещему рычанию потока, к грохоту сталкивающихся между собой каменных глыб, от которого сотрясалась эта горная хижина, Сатико замирала от ужаса, Но стоило ей взглянуть на тихое, умиротворённое лицо матери, уходившей из жизни подобно росинке, скатывающейся с листа, — и страх тотчас же покидал её, уступая место сознанию просветлённости и покоя. Это была скорбь, но лишённая ощущения личной утраты и скорее сродная с чувством, какое навевает на нас мысль о недолговечности красоты или печальная музыка. Сатико знала, что мать не доживёт до зимы, и заранее готовила себя к неизбежному, и всё же горе её было бы куда нестерпимей, а воспоминание о нём — куда тягостней, не будь лицо умирающей так прекрасно…

* * *

Отец смолоду вёл довольно рассеянный образ жизни и женился, по тогдашним понятиям, поздно, в двадцать девять лет. Мать была десятью годами моложе его и происходила из семьи киотоского купца. Судя по рассказам тётушки, их брак был на редкость счастливым. На какое-то время отец якобы даже забыл дорогу в чайные домики. Их характеры были полной противоположностью друг другу: отец любил веселье, шум, дорогие удовольствия, в то время как мать была типичной киотоской красавицей — тихой, кроткой, застенчивой, — но этим, по-видимому, и объяснялось то, что они так хорошо подходили друг другу. Многие считали, что такой паре можно только позавидовать. Но всё это было давно, в те далёкие времена, о которых Сатико почти ничего не помнила.

Гораздо отчётливей в её памяти запечатлелось, как отец вечно где-нибудь кутил, а мать, преданная и самоотверженная купеческая жена, безропотно сносила всё его выходки. С болезнью матери отец пустился в чудовищный разгул и чуть ли не всё время проводил в оргиях. Но Сатико понимала, что по-настоящему он любит только одну женщину — её мать. По-видимому, и его неясная привязанность к Юкико, которую он всегда выделял среди других дочерей, помимо всего прочего объяснялась тем, что она была так удивительно похожа на мать. Цуруко тоже обладала несомненным сходством с матерью, но была шире в кости, выше ростом и не унаследовала свойственной матери хрупкой грации.

Мать была во всех отношениях женщиной из прошлого века — миниатюрной, изящной, с крохотными ручками и ножками. А как хороши были её пальцы — гибкие, тонкие, как будто выточенные искусным мастером! При её росте, не достигавшем и полутора метров, она была намного ниже Таэко, а Юкико рядом с ней казалась бы просто великаншей, и всё-таки именно она, как никто другой, сумела унаследовать лучшие черты материнского облика и нрава. Она словно распространяла вокруг себя какой-то едва уловимый аромат, который напоминал о матери…

О готовящихся торжествах по случаю годовщины смерти матери Сатико знала только от мужа. Ни Цуруко, ни Юкико ничего ей не написали. И вот в середине сентября из Токио пришло официальное приглашение, из которого Сатико, к немалому своему изумлению, узнала, что торжественный молебен посвящён сразу двум годовщинам: двадцать третьей годовщине смерти матери и семнадцатой годовщине смерти отца…

В не меньшей степени был удивлён и Тэйноскэ: он точно помнил, что Цуруко говорила только о заупокойной службе в честь матери. О семнадцатой годовщине смерти отца вообще не было речи, да ведь она и исполнится-то только через два года… Но, что бы ни думала по этому поводу Цуруко, Тацуо наверняка с самого начала намеревался объединить эти две даты.

Вообще говоря, ничего особенно предосудительного в этом не было, — многие справляют поминальные службы сразу по обоим родителям, даже если годовщины их смерти не совпадают. Но ведь два года назад, в ответ на упрёки родственников, Тацуо обещал отметить семнадцатилетие смерти отца самым торжественным образом. Конечно, с тех пор много воды утекло, времена наступили суровые и тревожные, и Тацуо вполне можно было понять. Но в таком случае он должен был заранее обсудить всё это с родственниками, объяснить им, почему он не считает возможным отмечать эти годовщины по отдельности. Принять же такое решение самостоятельно и объявить о нём чуть ли не накануне было с его стороны не вполне тактично.

Приглашение было предельно кратким, в нём говорилось, что Тацуо и Цуруко Макиока просят оказать им честь присутствием на поминальном молебне по случаю семнадцатой годовщины смерти их отца и двадцать третьей годовщины смерти их матери, который будет отслужен двадцать четвёртого сентября, в воскресенье, в десять часов утра в храме Дзэнкэйдзи (улица Ситадэра-мати, Осака).

Через несколько дней после того, как пришло это извещение, позвонила Цуруко. Когда Тэйноскэ был в Токио, сказала она, у них с Тацуо ещё не сложились чёткие планы в отношении предстоящих поминальных служб. Впрочем, они давно уже подумывали о том, чтобы в этом году заодно отметить и семнадцатилетие смерти отца. Тацуо считает, что в нынешние времена, когда объявлена всеобщая мобилизация национального духа, неприлично устраивать пышные церемонии. И всё же до последнего дня они не хотели объединять эти две даты, и сначала в приглашениях упоминалось только о годовщине смерти матери.

Однако когда настала пора рассылать приглашения, Тацуо окончательно решил служить молебен сразу по обоим родителям. В Европе началась война, Японии уже четвёртый год не удаётся уладить конфликт с Китаем. Кто знает, какие испытания ждут их всех впереди, в этих условиях остаётся лишь потуже затянуть пояса и, уж во всяком случае, не роскошествовать без надобности. На сей раз, учитывая, что гостей будет немного, они решили не заказывать отпечатанных приглашений и написали их от руки. Но поскольку в последний момент их планы изменились, приглашения пришлось переписывать заново. Самим им было никак не управиться, поэтому Тацуо прибегнул к помощи молодых служащих банка. Всё это делалось в большой спешке, на то, чтобы обсуждать что-либо с родственниками, у них попросту не было времени. Они надеются, что всё близкие проявят понимание и не станут ворчать, как в прошлый раз…

После этой минной тирады, которая служила одновременно объяснением и оправданием, Цуруко сообщила, что они с Юкико, Масао и Умэко выедут из Токио двадцать второго числа экспрессом «Ласточка» и хотели бы остановиться в Асии. Тацуо и Тэруо приедут в Осаку в воскресенье утром и в тот же день ночным экспрессом уедут домой, поэтому с ними никаких хлопот не будет. Цуруко же хотела, бы чуточку задержаться. Она уже два года не была в Осаке, и неизвестно, когда ещё у неё появится такая возможность. О доме она может не волноваться: О-Хиса — умница, на неё не страшно оставить хозяйство. Но двадцать шестого числа — это самое позднее — Цуруко должна будет вернуться в Токио. А что вы решили по поводу угощения? — спросила Сатико. Ах да, угощение… Оно уже заказано в ресторанчике «Яотан». Поминальный обед состоится в храме сразу же после молебна. Всем этим занимается Сёкити. На него вполне можно положиться, и всё-таки было бы хорошо, если бы Сатико для верности ещё раз позвонила в ресторан и в Дзэнкэйдзи по поводу зала. Они разослали тридцать пять приглашений, но сакэ и закуски заказаны на сорок человек. Сакэ по мере надобности будут подогревать и подносить супруга и дочь священника, но ухаживать за гостями им придётся самим. Так что Цуруко рассчитывает на помощь сестёр.