Казалось, будто все рьяно стремились войти в роль величайшего оратора Древнего Рима. Едкий, остроумный Джон Адамс любил называть себя реинкарнацией остроумного, едкого Марка Туллия Цицерона. Адамс даже зачитывал изречения этого римского оратора каждый день, что чем-то походило на утреннюю зарядку. «Я считаю это благородным Экзерсисом, – поделился он со своим дневником. – Я так развиваю Лёгкие, поднимаю Дух, усиливаю свои Голосовые связки и ускоряю Кровообращение – так что всё это упрочивает моё здоровье во всех смыслах». Александр Гамильтон имел обыкновение подписывать свои анонимные эссе именем Цицерона – Туллием. Вольтер называл правителя Пенсильвании Джона Дикинсона Цицероном. Джон Маршалл звал Вашингтона Цицероном. Некоторые люди даже считали, что Патрик Генри, который свободно изъяснялся на латинском языке, был Цицероном всех Цицеронов (ну, кроме изначального Цицерона, конечно). Современники говорят, что когда он вскричал: «Дайте мне волю или дайте мне смерть!», он притворился мёртвым на мгновение. Это сразило всех наповал.

Во времена Американской революции особой популярностью пользовался суперхит Джозефа Аддисона «Катон». Его сюжет (благородный демократ борется за спасение республики от тирании) был во многом схож с тем, что происходило со зрителями в жизни. Катоноподобный Джордж Вашингтон неоднократно посещал этот спектакль, и он даже распорядился, чтобы постановку организовали в Вэлли-Фордж, чем он надеялся поднять дух военных. Когда его офицеры пригрозили Вашингтону мятежом, он сымитировал риторические техники, которые использовал Катон в спектакле для ликвидации восстания. Патрик Генри взял свою фразу про волю или смерть прямо из сценария Аддисона. А Натан Хейл, американский шпион, перед тем как его повесили англичане, написал следующую эпитафию: «Я лишь сожалею о том, что у меня всего одна жизнь, которую я могу отдать за свою страну», – которая была интерпретацией слов Аддисона: «Как горестно, / Что мы можем пасть за свою страну лишь раз!»

Трагедия Римской республики обусловила возникновение спонтанного чувства дежавю. Прочитав биографию Цицерона в 1805 году, Джон Адамс написал: «Такое ощущение, словно я только что прочитал историю всех времён и народов, и особенно нашей страны, на протяжении последних сорока лет. Просто поменяйте некоторые названия, и всё, что там изложено, будет точно про нас».

Это было сильное заявление. «Катон» был трагедией, равно как и падение Римской республики. Катон покончил с собой в конце спектакля (и в конце своей жизни), а спустя несколько лет злодеи расправились с Цицероном. Однако у всей этой классической ностальгии было серьёзное предназначение. Американская государственная машина была не просто экспериментом в политической теории; она также была самой амбициозной переменой в истории человечества. Американская революция позволила истории повторить саму себя – но со значительными улучшениями.

Самым главным усовершенствованием было введение антидота фракционности. Основатели верили, что демократию Древней Греции и Римской республики погубил именно конфликт между экономическим и социальным классами. Фракционность вызывала у американцев ещё более сильный ужас, чем монархия. Так что основатели Американской республики установили систему сдержек и противовесов. Сенат воплощал собой аристократию, избранную законодательными органами. Плебеи, как простой народ назывался у римлян, через голосование формировали палату представителей. И та и другая группа выбирала президента. Одна фракция уравновешивала другую.

Что неизбежно вызывает вопрос: как с этими сдержками и противовесами можно было что-либо осуществить? Ответ кроется в риторике. Новая система была призвана «улучшить и расширить» общественное мнение, как сказал Гамильтон, «усилиями особой организации людей». Этой организацией были риторически подкованные граждане. Основатели американского государства рассудили, что эта натуральная аристократия должна состоять из людей, имеющих наилучшее гуманитарное образование. Гуманитарное образование называлось «либеральным», то бишь ни от кого не зависящим. Гуманитарные науки назывались «либеральными искусствами», в которых, конечно же, особое место занимала риторика. Эти искусства готовили учеников к занятию высших мест в обществе. Те благородные риторические мужи, что овладевали этими искусствами, образовывали особые неформальные организации политически нейтральных судей. Как говорил Гамильтон, эти люди были призваны служить в качестве коллективного «беспристрастного посредника» во взаимодействии между различными классами.

Основатели не смотрели на своё детище через розовые очки. Они прекрасно понимали, что в конце концов на поверхность неизбежно всплывёт какая-нибудь гадость. Гамильтон даже понимал, что политические партии (которые основатели приравнивали к фракциям) когда-нибудь «заполонят» республику. Но он и его коллеги верили в то, что симптомы можно несколько облегчить с помощью особой комбинации сдержек и противовесов, а также с помощью «спокойного, объективного» общения с образованным классом, имеющим гуманитарное образование. Конгресс был как бы «сознательным центром» в представлении Гамильтона. Ораторы были в меньшинстве, но пока они вообще существовали, в их немногочисленности ничего страшного не было; поскольку они были по определению нейтральны, то и не могли никуда деться.

Страна в ту пору не испытывала нехватки риторически подкованных кандидатов на роль правителя. Это и понятно: для поступления в Гарвард в XVIII веке абитуриенты должны были проявить своё мастерство владения трудами Цицерона. Джону Джею пришлось прочитать три речи Цицерона при поступлении в Королевский колледж (ныне Колумбийский университет). Ученики колледжей всех колоний разыгрывали дебаты, в которых они изображали английских вигов, дебатирующих в духе древних греков и римлян. Джон Уизерспун, перед тем как он возглавил делегацию Нью-Джерси на Континентальных конгрессах в Филадельфии, был профессором риторики. Одним из его учеников был Джеймс Мэдисон.

К сожалению, классическое образование основателей не подготовило их к величайшей политической иронии: те самые лидеры, которые, по идее, должны были послужить противовесом политическим партиям, в итоге стали теми людьми, которые основали эти самые партии. Обе партии – Федералистская и Республиканская – возникли только затем, чтобы препятствовать возвышению друг друга. Каждая из этих партий отрицала свою причастность к какой-либо фракции; каждая клялась в том, что она предотвращает образование фракций. Гамильтон был убеждён в том, что он защищал риторическую республику от джефферсонцев, склонявшихся к демократии и, как думал Гамильтон, неизбежно долженствующих поддержать усугубление фракционности и помешать победе на выборах аристократии, имеющей гуманитарное образование. Джефферсонцы горячо отстаивали сельское хозяйство, которое в Античности считалось залогом личной свободы. В своей борьбе с тем, что федералиты и республиканцы считали угрозой благожелательному правительству – демократией и коммерцией, – обе группы сформировали две группы интересов, находящиеся в вечном конфликте.