Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь пора подытожить.
Вспоминая первые месяцы после смерти вождя, должна сказать, что, несмотря на слова наших с мужем друзей «Тиран умер», несмотря на то что мы пили водку отнюдь не за упокой его души, несмотря на то что дела житейские (заграничная безрукавка) шли своим чередом, чувства растерянности и страха не проходили. Впрочем, «страх» — это, пожалуй, не совсем то слово, страх — нечто рациональное. Страх человек испытывает перед походом к зубному врачу и на экзаменах. Страшно, когда болеют близкие и когда тебя вызывает начальство. Тут все понятно.
Но есть еще непонятное иррациональное чувство ужаса. Ужаса перед чем-то необъяснимым, зловещим, неконтролируемым.
Вот этот-то ужас, который сковывал меня в последние годы жизни Сталина, отнюдь не прошел и в марте 1953 года, когда он умер.
Долгое время я стыдилась этого. Стыдилась, что не ощутила ни облегчения, ни радости оттого, что Тирана больше нет.
Теперь уже не стыжусь.
Не стыжусь, потому что знаю, с чем мы остались. И с кем.
Мы остались за «железным занавесом». Скорее, в вакууме, — изолированные от всего цивилизованного мира.
Остались с новым накатом государственного террора.
Остались в стране, превратившейся из красной в красно-коричневую, то есть в красно-фашистскую. И это после того, как народ победил фашизм в германском варианте.
Остались с отвратительной вспышкой ксенофобии, ненавистью к благополучным, добившимся сносной жизни и демократических свобод народам.
Остались со все разгоравшимся антисемитизмом, который во времена моей молодости у нас в стране был искоренен. Ну, пусть не искоренен, а всего лишь подавлен.
Остались, наконец, с «делом врачей», врачей-«убийц», которые, согласно обвинительному заключению, опубликованному в «Правде», признались, что по заказу иностранных разведок убили Жданова, Куйбышева, Щербакова и других вождей и видных военачальников.
Остались с упорными слухами о том, что всех евреев выселят в Сибирь, где уже построены для них бараки, а врачей-«убийц», в том числе академика В.Н. Виноградова, вздернут на виселицу близ Лобного места на Красной площади.
Потом много лет говорили, что, дескать, слухи есть слухи. Бараки не были впечатлены ни на фото-, ни на кинопленке. Но на фото и на пленке при Сталине много чего не было запечатлено.
Еще говорят, что евреев не выслали, а врачей не повесили. Да, не выслали, не успели. Ну и что? Другие народы ведь выслали. Депортировали за 24 часа и ингушей, и чеченцев, и калмыков, и балкарцев, и крымских татар. Депортация была давно отработана, опробована еще на кулаках в 30-х.
Ну а что касается виселиц на Красной площади, то мне они до сих пор кажутся тоже вполне правдоподобными. Разве мог возникнуть в XX веке слух о том, что, например, против Букингемского дворца построят виселицы, на которых вздернут известнейших английских врачей, в том числе лейб-медика королевы? (Виноградов был личным врачом Сталина!)
Ну а с чем осталась я? Вернее, без чего осталась я? Я осталась без работы и фактически без права печататься… Работа мужа висела на волоске. Со дня на день его могли уволить. И в журнал «Новое время», к примеру, даже корректором немецкого издания его не очень-то хотели брать! И еще мы с мужем остались с «гениальным» планом — отдать единственного ребенка домработнице Шуре, с тем чтобы она увезла его в деревню под названием Бродки, если нас сошлют!
В этой деревне недалеко от Ельца, «малой родины» Бунина, я побывала в 60-х. Боже, что она собой представляла при советской власти! Скота почти никто не держал. Одна корова на двор и железная кровля считались верхом зажиточности. Пьяные, грязно сквернословящие мужики переходили от бабы к бабе. Подростки были сплошь неграмотные и полупьяные. Хотя вроде бы школа имелась. На вопрос, кто у нас правит страной (повторяю, дело было в середине 60-х), ребята не смогли ответить… Кто-то робко предположил: «Чапай, что ли?» (Опрос проводили студенты, мой сын Алик и Виталик Комар124, привезенные наивным Д.Е. в Бродки на… пленэр.)
И в этой деревне должен был расти наш единственный сын.
Вот с чем осталась я.
Ну а с кем мы остались? С какими соратниками? С жирным «аппаратчиком» Маленковым, бабье лицо которого внушало мало доверия. Поэт Коржавин прозвал его Маланьей. С жутким Берией. С безликим Молотовым, жена которого была сослана. Даже ее он не смог или не захотел защитить. С малограмотным Хрущевым. С отвратительным Кагановичем. С хитрым Микояном, про которого ходил замечательный анекдот: «Анастас Иванович, дождь льет как из ведра, все с зонтиками. Что же вы без зонтика?» — «Ничего. Я между струями пройду, не замочившись…»
Не знали мы тогда стихотворения Мандельштама о кремлевском горце и сброде его «тонкошеих вождей», о тех, «кто свистит, кто мяучит, кто хнычет», о всех этих «полулюдях». Не знали, но носом чуяли, что они полулюди.
И все-таки оказались не правы.
Даже Маленков, Берия и Молотов — первая тройка — были наименьшим злом. Кстати, портреты Маленкова долго висели в избах у деревенских стариков, крестьяне надеялись, что Маланья спасет их от сталинского крепостного права.
Не говоря уже о Хрущеве.
Ну а мы, нетитулованная интеллигенция, как-то очень скоро очухались. Я не ожидала, что это произойдет так быстро.
Расскажу только об одном забавном эпизоде. По-моему, летом не то в 1956-м, не то в 1958 году ктЛо из знакомых в нашем доме пришел с интересным известием: напротив нас через улицу в магазине «Академкнига» продается брошюра — докторская диссертация математика по фамилии Гастев, и эту брошюру надо немедленно купить. Мы, конечно, купили.
В тексте диссертации ничего не поняли. Но в конце брошюры, где диссертант напечатал список ученых, благодаря которым он и написал свою работу, значились два имени: Д. Чейн и У Стокс.
И тут мы сразу все уразумели и все вспомнили. Вспомнили, как диктор Левитан прочел в сводке о болезни Сталина: «Несмотря на интенсивное кислородное и медикаментозное лечение, наступило чейнстоксово дыхание». Много лет спустя я прочла в «Новой газете», что математик Юрий Гастев, в прошлом узник сталинских лагерей, поблагодарил после защиты диссертации врачей Джона Чейна и Уильяма Стокса за то, что они описали дыхание, которое наступает непосредственно перед клинической смертью…
P.S. Ну а как же преферанс? Повлияла ли смерть Сталина на мое пристрастие к этой увлекательной «умственной» игре? Повлияла. Очарование преферанса поблекло. Вернувшись к более или менее нормальной жизни, я уже не жаждала во что бы то ни
