Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как кончилось карточное безумие — хорошо помню. То есть помню, что знаменательно, день и час, когда оно начало проходить.
Многое хорошее и плохое, что пришлось пережить, выветрилось из памяти. Память, увы, не компьютер.
А вот пустяковый вроде бы случай, игру в преферанс у Коротковых более полувека назад, запомнила во всех подробностях.
Почему, надеюсь, будет ясно из дальнейшего.
Итак, время — 4 марта 1953 года. Место — новенькая, с иголочки, однокомнатная квартира на Студенческой улице. Квартирка — красота. Отдельная, со всеми удобствами. В новом доме. И получил ее Юрий Сергеевич Коротков, друг Сергеевых, потому что ведал энергоснабжением центра Москвы (минус Кремль). Даже при Сталине глава Мосэнерго был VIP-персоной, а Юрий Сергеевич, подчиненный главы Мосэнерго — мини-VIP персоной. Перебоев с электричеством боялся и сам Вождь. Поэтому Юра — один из немногих наших с мужем знакомых — получил отдельную квартиру, а потом еще одну и еще одну… Естественно, бесплатно. Но кроме того, что Юра отвечал за энергетическую безопасность центра Москвы, он еще был страстным преферансистом. И мы сразу же сели играть в следующем составе: Наталья Сергеевна, Ирина Сергеевна, Юра и я.
Муж на диване флиртовал с золотоволосой хозяйкой, женой Юры, Маргаритой.
Иногда, когда карты кто-то сдавал, Юра включал радиоточку — обычную пластмассовую коробку. Заграничное радио, как говорили потом — «вражьи голоса», никто тогда не слушал, помыслить об этом не смел.
А по радио в тот вечер передавали бюллетени… о здоровье, вернее болезни Сталина.
Дав нам несколько минут послушать непонятные слова вроде «пульс нитевидный» и так далее, Юра опять выключал приемник, и мы продолжали играть столь же самозабвенно.
И вдруг Наталья Сергеевна, не поднимая глаз от карт, сказала задумчиво: «Наверное, он умрет». И я вздрогнула. Какие невиданно крамольные слова. Конечно, я знала знаменитое толстовское из «Смерти Ивана Ильича»: «Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен», силлогизм, взятый из широко известной в XIX веке «Логики» Кизеветтера. Но все это касалось Кая, Ивана Ильича, всех остальных, меня, моих близких, знакомых и незнакомых людей. Но разве Сталин — это «все»? Разве он смертен? Два слова не сочетались. «Сталин» и «умрет». Решительно не сочетались друг с другом.
Да и бюллетени были составлены так, что оставалось неясным, о чем идет речь: о тяжелой болезни или о болезни предположительно с летальным исходом, об агонии, о последних неделях, днях или даже часах Вождя.
«Наверное, он умрет», — сказала Наталья Сергеевна. И никто не прибавил ни звука. Не спросил: «А что будет потом?» Или: «Что нас ждет?» Или: «Какая это потеря!» Или: «А может, политика изменится?»
Впрочем, насчет политики мы и помыслить не могли. Она никогда не изменится — будет сталинской во веки веков! Я, помню, даже удивилась смелости Натальи Сергеевны, с губ которой сорвались роковые слова: «Наверное, он умрет».
На следующий день, 5 марта 1953 года, Сталин умер. Точнее, нам в тот день сообщили, что он умер.
Ну и что мы почувствовали, узнав, что Вождя больше нет?
Я почувствовала страх. Привычный страх. Страшно было и при его жизни. Особенно в самые последние годы. И еще, пожалуй, я была растерянна. «Что теперь с нами будет?» — думала я. И мои близкие думали, мне кажется, то же самое.
Но не только это. Надо быть честной, иначе и писать не стоит.
Я считала, что теперь, как и раньше, необходимо демонстрировать свою лояльность, преданность Вождю. То есть в данном случае — скорбеть. Его уже нет, но все равно за нами следят. И надо показывать, как нам дороги и этот Социализм, и эта Партия. Ведь этот Социализм, эта Партия были тождественны с именем Сталин. «Мы говорим Ленин, / Подразумеваем партия…» А Сталин — это Ленин сегодня. И это так же неизменно и обязательно, как таблица умножения.
Возможно, нынешним поколениям кажется, что могущество Вождя мы преувеличивали.
Они глубоко заблуждаются. К году смерти Сталина он владел половиной мира — гигантской империей СССР, сверхмощной военной державой. Владел Восточной Европой, Центральной Европой, Балканами, половиной Германии, Монголией, половиной Кореи, а в 1949 году и Китай стал коммунистическим. И мы пели: «Сталин и Мао слушают нас». И Молотов грозно провозгласил: «Каждый четвертый житель земли — китаец». Китайцев и впрямь было 850 миллионов…
Но это еще далеко не все. Семена своего бесчеловечного строя Вождь посеял на всех континентах. Сталинские нефтедоллары, сталинское оружие, сталинские эмиссары вторглись в Юго-Восточную Азию; при его жизни во Вьетнаме, в Лаосе, в Камбодже запахло кровью, гражданской войной, смутой. Люди Сталина шуровали и на Ближнем Востоке, и в Южной Америке, и в Африке. Сталинский коммунизм неудержимо расползался по всей нашей несчастной планете. Но, может, Сталин не имел прямого отношения к этому?
Имел! Имел! Он красный тоталитаризм насаждал, лелеял, контролировал, совершенствовал… К тому же Вождь владел с 1949 года самым мощным оружием, какое только знало человечество, — атомной бомбой.
Прославленные советские полководцы Блюхер, Тухачевский, Егоров, Примаков, Гамарник и многие-многие другие безропотно шли на муки и смерть. Герои Гражданской войны, храбрецы сидели в своих маршальских квартирах и, дрожа от страха, «ждали гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных».
Может, если бы хоть кто-то из военных сразу не дался, схватился бы за оружие, стрелял бы, орал и если бы кого-нибудь из энкавэдэшников при аресте убили или ранили в перестрелке… Если бы другие жертвы забаррикадировались, бросились бы, пусть с кухонным ножом, на палачей… Если бы Томский, по легенде, поговорив со Сталиным, выстрелил бы в него, а не в себя. Если бы они буянили… и соседи выскочили бы на лестничную площадку… Если бы… Если бы…
Но все происходило как в немом кино. Люди молча одевались среди ночи. Тихо спускались по лестнице. Садились в машину. И без звука давали себя увезти… Убийственный сценарий, покорно исполняемый сотнями тысяч.
Наваждение! Гипноз! Черт его знает что!
Вот написала и думаю, зачем написала?
Может, все это 5 марта 1953 года пронеслось у меня в мозгу?
Ничего у меня в тот день в мозгу не проносилось, никаких связных мыслей не было… Я ощущала если не шок, то полное отупение и страх.
Утром муж «смахнул скупую мужскую слезу», то есть поморгал
