– А твоя мать? Она умерла тогда же?

– Нет-нет, через год. – Она крепко зажмурилась. – Кто-то сказал, что от разрыва сердца – такое возможно с точки зрения медицины? – Она попыталась улыбнуться, но он не ответил ей тем же. – И вообще, мы никогда не были близки, – продолжала она. – Я даже не помню причины – скорее всего, что-то простое, – возможно, она больше любила мою сестру… Вскоре после гибели папы она пошла со мной на железнодорожный вокзал в Шимле, мы сели на поезд, и я вернулась в Англию, в свою школу-пансионат. Не знаю, почему она не захотела, чтобы я осталась с ней. Больше я ее никогда не видела.

– Ты должна была рассказать мне об этом раньше.

– Я не могла.

– Почему?

Разговор вымотал ее.

– Не знаю – отчасти из-за того, что не выношу, когда меня жалеют.

– Ты думаешь, я занимался с тобой любовью в Ути, потому что мне было тебя жалко?

– Нет. – У нее пропали все слова. Так много всего проносилось в ее голове, боль и нежность, злость на мать за то, что отправила ее прочь от себя.

Когда она взглянула на него, он снова отвернулся.

– Слушай, – сказала она снова, – пожалуйста, приезжай на Рождество. Мы все хотим, чтобы ты приехал.

Он допил бренди.

– Нет, – сказал он. – Я рад, что ты смогла рассказать мне все, но не могу.

Они опять помолчали.

– Знаешь, – сказал он, – когда ты ушла, я много думал обо всем. Даже об этом. – Он сердито показал на ее глаз. – Ты ведь не доверяешь никому, правда? И это так утомительно.

– Я… – Она начала что-то говорить, но он приложил пальцы к ее губам и тут же отдернул руку, словно обжегся.

– Не говори ничего, – сказал он. – Дай мне закончить. То, что случилось тогда в Ути, не удивило меня. Я знал, что это случится, и думал, что ты тоже знаешь. Но после этого ты заставила меня… заставила почувствовать себя… – его голос оборвался. – каким-то насильником, хотя я уже так тебя полюбил.

– Нет, нет, нет! – воскликнула она. – Все было не так.

Он взял ее за руки, привлек к себе, потом оттолкнул.

– Ты столько месяцев не вспоминала обо мне, пусть даже и не получила мои письма. Сначала я ждал, а потом подумал, что ты медленно убьешь меня, если так будет продолжаться и дальше.

Она взяла его лицо в ладони и тут же замерла: за окном она увидела Тори и Розу. С минуты на минуту они ворвутся в комнату, и все снова переменится.

– Слушай, – торопливо сказала она, слыша хруст гравия у них под ногами, – я вот что решила. До Рождества я съезжу на север, в Шимлу. Там похоронены мои родители. Я получила письмо от одной старой девы. Мне надо было давным-давно забрать сундук. Раз уж я решила, может…

Он не успел ей ответить, как дверь распахнулась.

– Фрэнк! – Тори обняла его за шею. Роза стояла рядом, держа в руке два пакета.

– Ой, Вива, у тебя все в порядке? – спросила Тори, по обыкновению не очень-то церемонясь. – Ты бледная как полотно.

Фрэнк предложил им бренди, но, казалось, не огорчился, когда они отказались. Роза, всегда тонко чувствовавшая момент, и теперь поняла все без слов. Она направилась к двери и сказала, что хочет посмотреть на звезды, которые уже показались на небе. Да и безопаснее было бы вернуться домой до наступления темноты.

Вот так все было.

Когда на следующее утро Вива сообщила Розе и Тори, что намеревается поехать на поезде в Шимлу и забрать родительский сундук, она старалась, чтобы ее голос звучал спокойно и ровно, иначе они догадаются, как ей страшно. Они вызвались поехать вместе с ней, но она отговорила их и обещала вернуться к Рождеству.

Вот уж когда вся ее поездка в Индию представлялась ей рискованной детской забавой – все равно что нырнуть на спор в темную пещеру и, умирая от страха, поспешить поскорее выбраться из нее. «Сделай все быстро и с минимальной болью, – приказала она себе, – ни в коем случае не тяни, разделайся поскорее».

И теперь она сидела у окна в «Королеве Гималаев» и ехала по извилистой железной дороге, которую ее отец помогал строить и содержать в порядке. Бóльшую часть пути рельсы были проложены среди субтропических лесов у подножия Гималаев, а потом поднимались все выше к снежным вершинам. Маленький поезд, похожий на игрушечный, проезжал туннель за туннелем, выскакивал на яркий солнечный свет и снова прятался в тени отвесных скал. Вива старалась не впадать в панику. Она возвращалась домой… Домой?.. «Дом» – это слово ничего не значит, если ты не хочешь этого…

Но даже просто сидеть у окна было мучительно больно: этот поезд был страстью ее отца, радостью всей его жизни. (И не только отца – она смутно помнила, как некий полковник выстрелил себе в висок, когда не соединились две секции пути.)

Поезд был полон. Рядом с Вивой сидела пожилая женщина; ее мозолистые ноги не доставали до пола. На ее коленях лежало много промасленных кульков. Напротив, так близко, что их колени едва не касались, сидела молодая парочка, сиявшая невинным счастьем. Вероятно, молодожены. Девушка в новом розовом сари из дешевой ткани робко улыбалась; костлявый молодой супруг бросал на нее страстные взгляды. Он еще не верил своему счастью.

На коленях у Вивы лежала книга стихотворений Тагора, наугад взятая с полки у Тоби, – после травмы Виве до сих пор с трудом удавалось сосредоточиться.

Ее ноги стояли на старом чемодане, оставшемся от матери. Ей нравился этот грязноватый «старик» с потертыми ремнями и выгоревшими наклейками, – на его швах уже рвутся нитки, и скоро придется его заменить. Внутри лежали ключи от сундука, смена одежды и адрес Мейбл Уогхорн: «Я живу на улице за китайской обувной лавкой, – написала она дрожащим старческим почерком. – Ближе к Нижнему базару – вы легко меня найдете».

Конечно, вполне возможно, думала Вива, прислонясь головой к окну, что миссис Уогхорн уже умерла. Она видела ее в детстве один-два раза – высокую, импозантную женщину, которая была намного старше матери.

Если миссис Уогхорн уже умерла, Вива избежит мучительной встречи с прошлым. При мысли об этом она почувствовала облегчение и тут же ужаснулась. Не нужно было вообще питать какие-то надежды, хотя «надежды» – совсем не то слово для описания нараставшей в ее душе паники.

Поезд покинул очередную маленькую станцию. Вива положила на колени книгу и посмотрела в окно на картонные домики, ветки, грязь, почерневшее дерево. «Вот я дуну раз, вот я дуну два – и полетит ваш домик кувырком», – говорит Волк в «Трех поросятах». А тут и напрягаться не надо – легкого ветерка достаточно. Мимо окна проплыл сигнальный ящик, рядом с которым стояли мужчины, закутанные в одеяла, и таращились на нее. Возле окна вынырнули трое грязноватых мальчишек, босых и сопливых, и восторженно помахали руками поезду.

Ничего необычного, подумала она, помахав им в ответ. Дом – роскошь, без которой живет половина человечества. В годы ее детства, когда ее отец, железнодорожный инженер, был нарасхват, ей даже в голову не приходило мечтать о постоянном жилье, которое ты можешь назвать домом. И без того это было самое счастливое время. Все они – Вива, Джози и их мать – через каждые несколько месяцев ехали вслед за отцом, словно цыганский табор. Вива смутно помнила некоторые места – Ланди-Котал, Лакнау, Бангалор, Читтагонг, Бенарес; другие растворились в туманном прошлом, которое иногда устраивало ей сюрпризы. Так, по дороге в Ути она выставила себя в глупом виде, сказав Тори, что узнала какую-то там маленькую станцию – выцветшие синие окошки, выстроенные в ряд красные бочки, – и тут же они увидели такие же синие окна и красные бочки на следующей станции и на других.