— Мой сын меня очень огорчает, — уклончиво начал он. — Он хочет меня разорить. Вы видели его клиентов? Русин. Палоч. Они могут не слушать, как он говорит. Ни один мадьяр сюда больше не приходит. Зачем платить за то, чтобы слушать его желчь?

У него было гладкое фарфоровое лицо, какое бывает в старости у некоторых людей, чья кожа, став тонкой, не грубеет от возраста, а только приобретает какое-то утонченное изящество. Его массивная голова была обрамлена редкими седыми волосами, а голубые глаза затянула дымка. Не переставая улыбаться, старик мягко раскачивался взад и вперед.

— Но в одном Дьердь прав. Нашим людям довелось очень много страдать, и трудно требовать от них вежливости.

— К вам это не относится, — сказала Джесси.

— Мне нравятся американцы, — ответил старик.

— Вы просто душка, — улыбнулась Джесси.

— Это пусть словаки и румыны убираются в задницу. А также немцы и русские.

— Полагаю, вам пришлось многое пережить, — заметила Джесси.

— Когда я был здесь хозяин, русины сюда не приходили. — Он брезгливо поморщился. — Не люблю я их, — тихо добавил старик. — Они ленивые и наглые и ничего не делают, а только жалуются весь день напролет.

— Вы бы послушали, что говорят о вас, — сказала Джесси, наклоняясь к нему.

— М-м?

— Готова поспорить, когда здесь заправляли вы, в баре было не протолкнуться. И особенно много здесь было красивых дам.

— Почему вы так думаете?

— Такой красивый мужчина, как вы? Неужели нужно объяснять дальше? Не сомневаюсь, вы до сих порбольшой дока по женской части.

Джесси опустилась на колени рядом со стариком. Его улыбка стала еще шире; он явно наслаждался близостью с такой красивой молодой женщиной.

— Я правда люблю американцев. Все больше и больше.

— И американцы вас любят, — сказала Джесси, нежно пожимая его руку. — По крайней мере, однаамериканка.

Старик с шумом втянул воздух, наслаждаясь исходящим от нее ароматом.

— Дорогая, ты пахнешь как токайское, которое подавали к столу императора.

— Не сомневаюсь, вы так говорите всем девушкам, — надула губки Джесси.

Старик постарался принять серьезный вид.

— Вовсе нет. — Он снова улыбнулся. — Только хорошеньким.

— Уверена, в свое время вы знавали многих хорошеньких девушек из Молнара, — сказала Джесси.

Он покачал головой.

— Я вырос не здесь, выше по течению Тиссы. Неподалеку от Шарошпатака. Сюда перебрался только в пятидесятые. Молнара уже не было. Только камни и деревья. Видишь, мой сын принадлежит к поколению разочаровавшихся. Csalodottak. А такие, как я, пережившие Белу Куна[48], Миклоша Хорти[49], Ференца Салаши[50]и Матьяша Ракоши[51], — мы умеем быть признательными. Мы никогда ничего не ждали от жизни. Так что нас нельзя сильно разочаровать. Мой сын весь день поит пивом русинов, но разве я жалуюсь?

— Нам действительно пора ехать, — вмешался Джэнсон. Джесси не отрывала взгляда от старика.

— Что ж, понимаю, раньше все было по-другому. А в здешних краях не жил какой-то барон, представитель древнего мадьярского дворянского рода?

— Земли графа Ференци-Новака простирались до подножия гор.

Старик неопределенно махнул рукой.

— Наверное, тут было очень красиво. Замок и все вокруг?

— Да, здесь был замок, — рассеянно подтвердил старик. Ему очень не хотелось отпускать от себя красивую молодую женщину. — И все остальное.

— Господи, неужели не осталось в живых никого, кто мог бы помнить этого графа... как там его... Ференци-Новака, да?

Старик ответил не сразу. Он погрузился в задумчивость, и в его лице появилось что-то азиатское.

— Ну, — наконец сказал он, — есть тут одна старуха, бабка Гитта. Гитта Бекеши. Она тоже говорит по-английски. Говорят, выучилась, когда еще девчонкой прислуживала в замке. Ты знаешь, как было раньше: русские дворяне говорили по-французски, венгерские дворяне говорили по-английски. Все хотели выдать себя за то, чем не были...

— Бекеши, вы сказали? — мягко подтолкнула его Джесси.

— Быть может, это не такая уж и хорошая мысль. Все говорят, старуха живет в прошлом. Не могу обещать, что у нее все дома. Но она истинная мадьярка. А это можно сказать далеко не о каждом. — Он рассмеялся, брызжа слюной. — Живет в старом доме, второй поворот налево и потом снова налево по кругу.

— Можно ей сказать, что нас направили вы?

— Лучше не надо, — сказал старик. — Я не хочу, чтобы она на меня злилась. — Он снова рассмеялся. — От нее можно ожидать всякого.

— Знаете, у нас в Америке говорят, — сказала Джесси, сочувственно улыбаясь, — «Здесь нет незнакомых людей, только друзья, с которыми мы еще не встречались».

На крыльцо вышел сын хозяина, по-прежнему в грязном фартуке.

— У вас, американцев, есть еще одно качество, — раздраженно проворчал он. — Вы обладаете бесконечным даром к самообману.

* * *

Расположенный на середине пологого склона холма старый двухэтажный кирпичный дом внешне ничем не отличался от тысяч ему подобных. Его возраст мог насчитывать столетие, два, а то и три. Когда-то в нем жил зажиточный крестьянин со своей большой семьей. Но при более близком рассмотрении становилось ясно, что время не пощадило дом. Черепица на крыше местами была залатана листами ржавого железа. Вокруг буйно разрослись деревья и дикий виноград, застилающий почти все окна. Крохотные окошки мансарды, под самой крышей, казалось, затянуты мутной пленкой катаракты: во многих местах стекло заменил плексиглас, разлагающийся под действием солнца. Стены пересекали трещины, отходящие от фундамента. Краска на ставнях отшелушилась и облетела. Трудно было поверить, что здесь кто-то живет. Вспомнив хитрую усмешку старика, его искрящиеся весельем глаза, Джэнсон подумал, не сыграл ли тот с ними какую-то истинно мадьярскую шутку.

— Кажется, нас провели за нос, — заметила Джесси.

Они оставили «Лянчию» наверху на дороге — едва ли заслуживающей это название, ибо асфальт во многих местах потрескался и выкрошился. Дальше они спустились пешком по коровьей тропе, заросшей сорняками. Дом на склоне, до которого было около мили, предстал перед ними картиной полного запустения.