А это из Ильфа:

«Всякого рода соки – это чисто американская особенность. Они их пьют несколько раз в день обязательно. Перед обедом они выпивают стакан томатного сока. Есть еще банановый сок. Это не очень вкусно. Потом есть сок грейпфрута. Это громадный лимоно-апельсин. Вообще американцы едят здоровую санаторную пищу – много зелени, очень много овощей и фруктов. Если бы они этого не делали, то в своем Нью-Йорке захирели бы очень быстро. Ну, пьют порядочно. Без коктейлей не обходится ни одно свидание. У нашего издателя даже в самом издательстве есть холодильный шкаф, и, поговорив с нами, он быстро составляет какой-нибудь коктейль и ставит на стол. Этот город я полюбил. Его можно полюбить, хотя он чересчур большой, чересчур грязный, чересчур богатый и чересчур бедный. Все здесь громадно; все много. Даже устрицы чересчур большие. Как котлеты…» («Письма из Америки», 1935–1936).

Впрочем, глядя на иностранцев, российские литераторы испытывали чувство голода не только в США. Куприн так писал об аппетите парижан:

«Их „маленький завтрак“ – это наш утренний чай: пьют кофе с хлебом из огромных, емких каменных чашек. Их завтрак – наш обед. Их обед – наш ужин. Ужинают поздно и не грузно, а ложатся спать рано, часов около девяти. Весною и летом мелкие буржуа обедают при открытых окнах. С улицы можно увидеть и щегольскую сервировку, и ослепительное столовое белье. Обедают открыто. У нас, в бывшей России, про обедневшую крестьянскую семью говорили полужалостно, полупрезрительно: „Занавесившись едят“. Во Франции-то и нет этого „занавесившись“» («Париж интимный», 1930).

А Маяковский – о немцах:

(«Два Берлина», 1924)

В России же все наоборот. У Блока, к примеру, есть противоположное наблюдение об аппетите у русского человека: «Вот, например, что бы ни сделал человек в России, его всегда прежде всего жалко. Жалко, когда человек с аппетитом ест…» («Молнии искусства», 1909).

29.39 C. 71. …весь рис увозим в Китай… —

Китай вплоть до начала там культурной революции оставался ведущим поставщиком риса в СССР, что, однако, серьезно не отражалось на решении продовольственной проблемы в Стране Советов. Поэтому данное «карнавальное» заявление Митрича имеет свою логику: сколько бы Советскому Союзу ни помогали продовольствием, полки продуктовых магазинов будут пусты. Поэтому легче думать, что все продовольствие вывозится из СССР в страны «народной демократии».

У Высоцкого есть такой текст:

(«Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям», 1964)

29.40 …весь сахар увозим на Кубу… —

В реальности ситуация, как и с Китаем, была обратной, и Куба занималась поставками сахара в СССР. Современники Венички и Митрича вспоминают:

«Уже следующий, 62-й год связал Кубу с угрозой войны, когда Карибский кризис миновал, зато кризис наступил в восприятии Кубы советским человеком. Уже утомлял их бородатый задор, в пивных уже объясняли, что „мы всех их кормим“. Выяснилось, что своей свеклы достаточно и на сахар, и на самогон, а вот хлеба стало явно не хватать. На мотив „Куба, любовь моя“ зазвучали совсем другие слова:

(Вайль П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. Анн-Арбор, 1988. С. 51)

29.41 Максим Горький не только о бабах писал, он писал и о Родине. Ты помнишь, что он писал?.. —

Вот два фрагмента из его писем Л. А. Никифоровой, написанных на Капри, – о бабах и о родине:

«Почему-то мне кажется, что Вы должны написать книгу о „бабе“ – все равно в каких юбках: в шелковых или холщовых. Говорю „баба“ нарочно, ибо – пока еще русская женщина не вся целиком превратилась в „даму“ на европейский лад и в „женщину“ на городской. „Баба“ – по преимуществу мать, и не только тогда, когда у нее дети, но когда она жена, любовница; так вот, это материнское в русской бабе, эта ее весь мир обнимающая жалость требует простого, правдивого изображения. Подумайте-ка над великой тоской бабьей жизни, над жизнью человека, у которого ничего нет, кроме большого, страшно емкого сердца. И не читайте тех современных и гадких выдумок о женщине, которые сочиняются импотентными мужчинами» (не позднее 21 мая 1911 г.);

и Л. Андрееву:

«Несчастье нашей страны, несомненно, в том, что мы отравлены густой, тяжкой кровью Востока, это она возбуждает у нас позывы к пассивному созерцанию собственной гнусности и бессилия, к болтовне о вечности, пространстве и всяких высших материях, к самоусовершенствованию и прочим длинным пустякам. Кроме этого, мы, как нация, примучены нашей нелепой историей, не способны к продолжительному и устойчивому напряжению, оттого что устали в разочарованиях, потеряли надежды, не умеем верить и мечемся от фанатизма к нигилизму. Русь надо любить, надо будить в ней энергию, сознание ее красоты, силы, чувство собственного достоинства, надо прививать ей ощущения радости бытия» (август, между 16 и 18, 1911 г.).

29.42 …«мы с бабушкой уходили все дальше в лес…» —

Имеется в виду сцена из автобиографической повести Горького «В людях» (1915–1916):

«…дед сказал мне:

– Ложись сегодня раньше, на свету разбужу, в лес пойдем за дровами…

– А я – травок пособираю, – заявила бабушка.

Лес, еловый и березовый, стоял на болоте, верстах в трех от слободы. Мне кажется, это очень хорошо – навсегда уйти в лес В лесу нет болтливых людей, драк, пьянства На сухом месте бабушка говорит:

– Надо закусить, сядемте-ка!

В лукошке у нее ржаной хлеб, зеленый лук, огурцы, соль и творог в тряпицах; дед смотрит на все это конфузливо и мигает.

– А я ничего не взял еды-то, ох, мать честная…

– Хватит на всех…

Уходим все дальше в лес, в синеватую мглу, изрезанную золотыми лучами солнца. Хочется видеть все больше, идти все дальше» («В людях», гл. 3).

Забавно, что здесь также описывается ситуация «выпить/поесть за чужой счет» – причем и в «Москве – Петушках», и у Горького соответственно пьют и едят дедушки.

30.1 C. 71. Дрезна —

железнодорожная станция в одноименном городе на магистрали Москва – Владимир.