В тот момент никто, даже Хомейни, не верил, что можно свергнуть шаха. Однако события развивались быстрее, чем он ожидал. В ноябре 1977 г. в Ираке был убит его сын Мостафа (опять же, скорее всего, агентами САВАК){1490}, и шах запретил траурные церемонии. Это сделало еще более тесными ассоциации между Хомейни и шиитскими имамами, ибо его сын, подобно Хусейну, был убит нечестивым правителем. Шах же вновь сравнивался с Язидом. В этот самый момент далеко не лучшую роль избрал для себя американский президент Джимми Картер. В ноябре 1977 г., когда Иран еще оплакивал Мостафу Хомейни, шах посетил Вашингтон, и Картер прочувствованно говорил об «особых отношениях» между Соединенными Штатами и Ираном, «островком стабильности в неспокойном уголке мира»{1491}. Тем самым в драме Кербелы он как бы отождествился с шайтаном, «искусителем», который соблазняет шаха идти за Соединенными Штатами в ущерб собственному народу.

Революция началась 8 января 1978 г., когда полуофициальная газета «Эттелаат» опубликовала материал с недостойными нападками на Хомейни{1492}. На следующий день 4000 безоружных студентов в Куме потребовали введения Конституции 1906 г., а также свободы слова, освобождения политзаключенных и возвращения Хомейни. Все время иранцы показывали, что глубоко усвоили современный этос: требовали независимости, свободы и конституционного правления, в котором им постоянно отказывало и секулярное правительство шаха, и международное сообщество. Семьдесят из этих студентов были убиты. Но такой расправой режим перешел черту. К тому же наметилась тенденция: через сорок дней после кумской резни толпы собрались для традиционного плача по погибшим – и снова некоторых застрелили. Еще спустя сорок дней прошли собрания в память о новых мучениках. Марксисты, секуляристы и либералы, выступавшие против шаха, но знавшие, что не имеют поддержки в народе, объединились с религиозно мыслящими революционерами. Однако жестокого бунта не было. Нападали на кинотеатры, банки и винные магазины – символы «великого шайтана», а не на людей{1493}. К этому моменту тюрьмы были полны политзаключенных, а растущее число жертв показало миру, что секулярный режим шаха, расхваленный на Западе в качестве мирного и прогрессивного, убивает собственный народ.

Революция стала событием не только политическим, но и религиозным. Демонстранты, убежденные, что в своей борьбе с угнетателями следуют Хусейну, выходили с плакатами: «Всюду Кербела, и каждый день – Ашура»{1494}. Для них революция была очищением и преображением. Они словно избавлялись от разлагающего душу яда и обретали самих себя{1495}. Многие жили с ощущением, что сам Хусейн ведет их и что Хомейни, подобно «скрытому имаму», направляет их издалека{1496}. В последнюю ночь Рамадана, 4 сентября, огромные толпы простерлись на улицах в молитве, но – важный поворотный момент – на сей раз войска не стреляли. Более того, к протестам стали присоединяться и средние классы, выходя на улицы с плакатами «Независимость, свобода и исламское правительство!»{1497}. В шесть часов утра 8 сентября было введено военное положение, но 20 000 демонстрантов, уже собравшиеся на площади Жале, не знали этого. И когда они отказались разойтись, солдаты открыли огонь. По-видимому, в тот день полегло около 900 человек{1498}.

В тот вечер Картер позвонил шаху из Кэмп-Дэвида, заверил в своей поддержке. Белый дом сожалел о жертвах, но подтвердил свои особые отношения с Ираном. Свобода и независимость, за которые сражались американские революционеры, явно были не для всех. В первые три ночи Мухаррама некоторые надевали белые одежды мучеников и ходили по улицам, нарушая комендантский час. Другие выкрикивали с крыш лозунги против шаха. В одни только эти дни, по оценкам Би-би-си, иранской армией и полицией было убито около 700 человек{1499}. Однако в ответ не вспыхнуло стихийное насилие. 9 сентября шесть часов длилась гигантская процессия. Люди спокойно шли по четыре человека в ряд. В разное время в ней участвовало от 300 000 до 1,5 млн человек. Еще два миллиона прошли маршем в день Ашуры. Они несли зеленые, красные и черные флаги, символизирующие ислам, мученичество и шиизм{1500}.

Через месяц все было кончено. Шах и королевская семья бежали в Египет, а 1 февраля 1979 г. в Тегеран вернулся Хомейни. Его возвращение стало одним из тех событий, которые, подобно взятию Бастилии, казалось, изменили мир. Убежденные либеральные секуляристы считали это кошмаром и торжеством безрассудства над разумом, однако для многих мусульман (не только шиитов, но и суннитов) блеснул луч надежды. Когда Хомейни ехал по улицам Тегерана, толпы его приветствовали, словно «скрытого имама». Возникало ощущение новой эпохи. Таха Хеджази написал стихотворение, исполненное глубокой надежды на правосудие, в котором шах и международное сообщество отказывали народу:

Хомейни любил цитировать хадис, в котором Пророк объявил после битвы, что возвращается от малого джихада к «большому джихаду», то есть осуществлению в обществе подлинно исламских ценностей, – борьбе гораздо более сложной, чем политическая. Взирая на экстатические толпы, он не мог не чувствовать, сколь многие сложности сулит ему этот новый джихад…

И сложности не заставили себя ждать. Почти сразу стала распадаться хрупкая коалиция марксистов, либералов и религиозных деятелей. Новая Конституция столкнулась с оппозицией, в 1980 г. были разоблачены четыре независимых друг от друга заговора против режима, а на улицах регулярно происходили столкновения между военизированными группировками секуляристов и революционной стражей Хомейни. Начался террор, чем-то напоминающий последствия революций во Франции и России: революционные советы, неподконтрольные властям, казнили сотни людей за «неисламское поведение». И новый удар: 22 сентября 1980 г. иракская армия Саддама Хусейна вторглась на юго-запад Ирана. В эти нелегкие дни Хомейни улыбнулась удача. 4 ноября 1979 г. 3000 иранских студентов ворвались в американское посольство в Тегеране и захватили в плен 90 человек. Неясно, знал ли Хомейни об этих планах заранее, но все ожидали, что он сразу освободит заложников. Однако вернуться в Америку разрешили только женщинам и охране. Остальные 52 дипломата получили эту возможность лишь через 444 дня. На Западе эта неприятная история стала восприниматься как знак исламского радикализма.